Я жила с родителями и с братом. Мне тогда было 17, моему брату Артему — 15, а нашим предкам около сорока. Я хожу в одиннадцатый класс, Артем-в девятый. Сейчас март, самое начало месяца. Среда. Артем возвращается из школы, я пришла на пять минут раньше. Я выхожу в коридор.
— Привет, Темка!
— Отстань, дура. Он снимает портфель и смотрит в сторону.
— За что ты меня так, братишка? — добродушно отвечаю я.
— Потому что у меня проблемы, а ты дура и шлюха, ясно тебе?!!
Родителей дома нет. Мама приходит в девять, папа — в десять, в одиннадцать, когда как. Я краснею от злости.
— Что ты сказал?!
— Что слышала, шлюшка ты наша!
Я размахиваюсь и даю ему по щеке. Он сильнее меня, но он никогда не посмеет ударить меня. Да, у него ужасно вредный характер. Лет десять назад это было еще мило — вредный и прикольный малыш, но потом это было уже глупо. Он вредничал, плакал и кричал, со временем ему стало казаться, что меня в семье больше любят, и он стал грубить. Папе он грубил редко, боялся.
Просто папа его пару раз порол за грубости, и он перестал. Потом он попробовал грубить маме, а мама «докладывала» о грубостях папе буквально, и его опять пороли. Он очень озлобился на меня. Во-первых, я была любимицей в доме и меня никогда не пороли, потому что я девочка, а во-вторых, в конце концов я была последней, кому можно было грубить. Сейчас он стал очень обидно обзывать меня, поняв то, что его за это не накажут. Но сегодня чаша моего терпения переполнилась.
Я бью его по лицу еще раз и спрашиваю...
— Повтори, что ты сказал?
Он злобно смотрит на меня и говорит...
— Блядь ты, Ирка. Что я могу сказать.
Я улыбаюсь. Я знаю, что я с ним сделаю. Я веду его в комнату и грозно говорю... «Снимай штаны.» Он даже не спрашивает, зачем.
Он бесприкословно подчинается сестре. Вот так, не прошло двух минут после того, как он был готов материться на меня, и все ради того, чтоб показаться крутым. Он снимает штаны и смотрит на меня. «А теперь трусы,» — командую я. Он смущается.
«Давай-давай» — подбадриваю его я. Он краснеет, но снимает трусы. Стоит передо мной, красный от стыда, руки по швам, и готовый провалиться сквозь землю. Я смотрю на его член, немного обросший коричневыми волосами, и возбуждаюсь, но стараюсь не показывать виду. «Ложись на диван.» — продолжаю я. Он ложится. Я беру ремень и со всех сил ударяю им по его розовой нежной мальчишеской попке, давно не получавшей наказания. Он вздрагивает, на его попке появлятся красный след, быстро переходящий в синюшный. Он молчит, как партизан. Я внутри горжусь им, «какой он мужественный!» и бью его сильнее. Он вздрагивает опять и на его попке заметны уже два красных следа. Он продолжает молчать. Я продолжаю бить его изо всех сил. Он продолжает молчать.
Только вздрагивает опять. Через двадцать минут его попка уже красно-фиолетовая, но я продолжаю бить её. Наконец, минут через тридцать, он произносит тихонечко... «М-м-м...» Я знаю, ему очень больно. Но он терпит. Я из последних сил начинаю быстро бить его, злорадствуя. Он только впивается пальцами глубоко в диван, но молчит. Я рассержена жутко. Я беру детские прыгалки и начинаю бить его ими. Он держится. Уже около пяти минут я бью его прыгалками. Потом бросаю их, думая... «Ведь он сильнее меня, но не вырывается. Я сажусь около него, говоря... «Тема, иди в свою комнату. Немедленно. Никаких друзей, миузыки, тиви, или компа месяц. Ясно?»
— Да.
— Ты знаешь, что заслживаешь этого?
— Да.
— Я права?
— Да, Ира.
— Иди.
Он одевает трусы и штаны и уходит.
— Дверь не закрывай! — кричу я ему в след. Он слушается.
Проходит неделя, другая. Каждый день я порю его точно также, даже сильнее. Он стал покорным, как зайчонок.
Последний раз я порю его в пятницу второй недели, и его попка синего цвета, а прошлые следы от ремня,
