и опустилась на постель. Леон сел рядом. Она чувствовала, как он разглядывает её тело, как будто запоминает, и не хотела видеть, как он разглядывает, и закрывала глаза так сильно, почти до боли, что начинала кружиться голова. От этого пространство менялось; она не чувствовала более ни кровати, ни стен. Границы задавал только этот тяжёлый взгляд коллекционера, ценителя, хозяина фарфоровой куклы.
Лёгкое прикосновение, как будто на живот посадили не бабочку, но зелёную гусеницу. От отвращения — к себе, к происходящему — Анну начинало мутить. Ладонь скользнула куда-то по правому бедру и исчезла. Глаза закрыты. Пространства нет. Она ждала и боялась самого ожидания.
Руки Леона двигались по телу Анны. Холодные, равнодушные, они каким-то образом неумолимо придавливали к кровати. Вот он провёл несколько линий пальцами по животу, деля её тело на верх и низ. Вот исследовал изгиб талии, дотронулся до рёбер, под самой грудью, а затем до обеих ключиц, и Анна выдохнула резко, со стоном, как будто кто-то сел ей на грудь.
Движения прекратились. Леон часто так останавливался в самом начале действа, и Анна подсмотрела, как он оглядывает её, так же как оглядывал свои картины, отходя на несколько шагов. В такие моменты он мог поправить ей прядь тёмных густых волос, или отставить руку от тела, или согнуть в колене ногу.
На этот раз он сплёл её руки над головой и немного повернул голову, и опять посмотрел издали. Анна чувствовала, что сейчас он подойдёт, чтобы уже не оставлять её в покое несколько часов. Когда она решилась открыть глаза, Леон уже сидел у неё в ногах. Обеими руками он начал ласкать её ноги с внутренней стороны, почти касаясь волос её промежности. На ногах выписывались загадочные симметричные узоры, проходили линии, которые жгли Анну, но не позволяли менять положения тела.
Было видно, что Леон искренне увлекался этими узорами. Он не смотрел на лицо, не смотрел туда, где сходились розовым треугольником ноги; он всего лишь водил пальцами по её коленям, однако уже скоро Анна почувствовала, что прикосновения разливаются и по животу, и по груди, и по шее, и по лицу. Ей никогда не удавалось поймать тот момент, когда от ног или рук Леон переходил выше. Колдовством, что ли, каким-то он пользовался, чтобы туманить её ощущения? Но вот и по губам провёл, и ничего нельзя поделать, ни шевельнуться, ни возразить... А движения, размеренно-медленные, точные, следовали по неведомым линиям тела, заставляя дышать чаще, отрывистей...
Вот дотронулся до груди. Анна замерла. Она знала уже, что грудь — это переходная точка, тактовая черта с рефреном, после которого полагается начинать ту же партию, только с другими инструментами.
Первое прикосновение языка означило линию коленей. «Только не вниз, только не вниз, « — с ужасом думала она, вспоминая те два раза, что он ласкал языком и руками её пальчики на ногах. Это было так неожиданно, так жутко, как будто он не любил её, а собирался сожрать, просто притаился перед тем, как достать нож. Анна знала, что при дворе как-то водился такой обожатель женских ножек, но его будуарная слава пугала дам, и вскоре его стали сторониться, а затем и вовсе устранили из круга дон-жуанов. Анна никогда не думала, что это может произойти с ней. Первый раз, когда он просунул свой язык между её пальчиков, она так сильно вздрогнула и пыталась отнять ногу у Леона, что он даже остановился и недоумённо поднял голову. Он искренне не понимал, почему правила нарушены, и ему приходится отвлекаться. Тогда Анне стало даже страшно, и ей пришлось отступить, чтобы он в течение самого длинного в жизни получаса исследовал обе её стопы своим языком. Каждый пальчик, малейший промежуток меж ними он облизывал, целовал, расправлял руками, рисовал те же неведомые линии пальцами и закреплял их языком. Анна закрывала глаза; он отводил её руки от лица и опять принимался ласкать её пальчики. Это сводило с ума; до
