хитрый, знает, в чем она ему не откажет, ну то и просит, даже требует. Умора.
О чем же они договорились? Бог ты мой, да они там опять! Как тогда в бане! Или у меня крыша поехала, и везде чудится одно и то же.
Нет, точно. Ебутся!!! Я и такое о своих родителях!
Дура ты Шурка, дура!
Не помню как оказалась за домом, у озера. И около этой бани. Чертовой бани, с которой все и началось.
Свежий ветерок по щекам охладил малость и покрасневшую кожу и пылающие мозги. Потрогала все еще горячие уши и вроде бы полегчало. Только мозги вроде горячей гречневой каши ни черта не соображают.
Так чем они там занимаются? Сношаются. Милуются. Любят друг друга. Любят — пожалуй примирительнее всего.
Чем занимаются люди вдвоем, никогда для меня тайной то не было. И слово простое и емкое — ебутся. Проще не куда. Чего тут особенного — ебутся. В деревне и не такое слышишь.
И дети, откуда берутся ясно. Один раз даже видела. У соседки были, какие то скоропостижные роды. Так она чуть ли не на крыльце рожала, а я даже за полотенцами домой бегала. Папка сказал — молодец. А бабушка узнала и долго потом разорялась. Ах, психическая травма, ах нежная девичья психика. Словно я психопатка какая в десять лет.
Только молодец Анютка, а не я. Она и не орала почти. Как узнала, что за машиной во вторую бригаду побежали, орать перестала, только и сказала «пиздец, здесь и рожу». А потом — «Шурка — мокрощелка долбанная, тащи полотенец мои все засранные и дальше — мать перемать...» Дальше я уже не слышала — понеслась как торпеда.
Успела... Ребеночек прямо на полотенца попал, а уж пуповину прибежавшая фельдшерица отрезала, когда меня выгнала. Ребенок давай орать, а Анютка плакать. Тихо так, наверное, от счастья.
И то, правда, что ей расстраиваться. Это у нее второй. Оба парни. Мужик у нее во! Здоровый как слон и рыжий. И парни рыжие. Леха, мужик ее, дом собственными руками отгрохал. Не курит и выпивает только по праздникам, с папкой. Приходит к папке в синем берете и «привет спецназу». Папка вначале пытался его вразумить вроде он тут не причем, но Леха только ржет и «Я милого узнаю по походке». Так что папка на все его чудачества рукой махнул. Вот и получается, что мы с соседями живем за милую душу.
А на Анютку я не в обиде. Про то, как она меня мокрощелкой обозвала я и забыла вовсе. В обычной жизни она никогда не ругается и даже не кричит на своего мужика. И за что на него кричать. Он у нее большой как слон и очень красивый. Бабам очень завидно было, что они так мирно живут. Вот и начали они к Анютке бегать, сплетничать, что ее то и там гуляет и тут гуляет. И полюбовница не одна в районе.
Только Анютке все ни почем. Хи-хи-хи, да ха-ха-ха, ну и гуляет. Так ведь вон он какой здоровый. Ему одной меня наверно мало.
А глаза, страх какие у нее глаза в это время. Если бы она этими глазами на яблоню взглянула — запалила бы как стог сена. Только бабам нипочем, они толстокожие ничего не видят. И скоро опять — «Ах, гуляет! Ох, гуляет!». Просто смесь злобы с завистью.
А Леха, где бы не встретил после работы свою Анютку, хватает ее в охапку и несмотря на протесты бережно несет до дома. Один раз ухватил ее около магазина, и на руках, вместе с кошелкой и младенцем, пер до дома напевая колыбельную.
Называет меня кумой и ржет. Подумаешь, что такого. Его младшенький — Сашка очень мне нравится. Он так смешно гукает, норовит ухватить за палец и еще рыжее чем Леха.
Леха, Леха... А мне то что делать. Сижу около этой сволочной бани и мучаюсь неизвестностью. С нее то все и началось.
Я баню не очень то люблю. Не то чтобы мыться не люблю, или там париться. Помыться я и дома могу. У нас душ есть. Как в городской квартире, с кафелем. Правда и унитаз в этой же комнате, но ничего если недолго никто не возмущается. Утречком раз — раз, вечерком помыться — подмыться, это деревенским и не снилось. Разве что Леха своей ненаглядной построил такие же
