— Извини! Это больше никогда не повториться! Забудь о том, что было! И еще — когда я выпью, со мной вместе не ложись!
— Мне было не больно! — бормотал я, нутром понимая, что не то говорю и что не в этом дело.
С этого дня многое изменилось. Все вроде было, как всегда, и все же не так. Ты стал дерганным, резким, вздрагивал от малейшего моего прикосновения. Ложился спать только после того, как разденусь и улягусь я. А в ту ночь, после бани, я проснулся от того, что твоя кровать ходила ходуном. И сквозь шуршанье белья и скрип кровати, отчетливо разнеслось на полмира: — Мой мальчик!
Я тебе нужен! Так же, как и тогда, в стогу! Нужен сейчас, всегда, в любую секунду. Ты почему-то стыдишься этого и отталкиваешь меня. Я не понимаю, в чем смысл твоих действий и желаний, да и какая разница! Тебе это нужно, и только я могу это дать! А мне на все наплевать — лишь бы быть с тобой, в твоих объятиях, в могучей ласке родного тела, обжигаться о твои губы и дарить, дарить тебе радость.
Я знал, когда все у нас изменится. Я ждал второго сенокоса. И готовился к нему по-своему...
... Все было почти как в прошлый раз. И сборы, и покос, и пот в три ручья. Не было только расслабленности, когда растянулись мы к вечеру на сене в полном изнеможении. Оба чего-то ждали, волновались и от того говорили невпопад и не о том. Стемнело.
— Я, пожалуй, выпью самогона, а ты поешь, и шлепай спать в тот стог! — Тебе казалось, что ты сказал это твердо и властно. Слышал бы ты, как сипит и дрожит твой голос! Я послушно кивнул, и, дожевывая ломоть хлеба, смотрел, как пустеет бутыль с самогоном.
— Все, топай! — Он откинулся на спину и отвернулся. Заставил его повернуться ко мне звук опустошаемой бутылки — я допивал ее содержимое.
— Идиот! — Он вырвал её у меня из рук и ошалело уставился! — Ты сдохнешь от такой дозы! Что с тобой? Совсем рехнулся? — Он был в ярости.
— Ты же пьешь! Я большой и хочу, как ты! — В голове у меня нарастал странный шум.
— Да, в тринадцать лет у тебя кишки от самогона отсохнут! Тебя же не откачать будет!
— Мы оба пили, и я сегодня останусь с тобой!
— Я сказал, пошел вон! — Он влепил мне пощечину, с такой силой, что в глазах потемнело. Первый раз за всю жизнь. Я свалился, как подкошенный. Все расплылось, и я куда-то провалился. Очнулся от того, что его рука тормошила мой лоб, а глаза выискивали в моем лице признаки жизни. Он облегченно вздохнул:
— Слава богу, с тобой ничего не случилось! Как ты себя чувствуешь?
— Немного тошнит. — Действительность медленно всплывала из замутненного сознания. Ватная тяжесть постепенно отпускала, отступала, и оставались только его огромные испуганные глаза. Я взял его руку в свою и прижал к губам. — Ты мне очень нужен! Не гони меня сегодня! И никогда не гони! Я — твой, ты же знаешь!
— Мой! Только мой! Мой навсегда! — Он хрипел. Его ладони обхватили мое лицо. Я увидел только приближающиеся дрожащие сухие губы и закрыл глаза. И его дыхание обожгло веки, а пальцы запутались в волосах. И я знал, по дрожи этого большого тела, что приближается то, неведомое, что навсегда сроднит нас и уравняет. И что я буду принадлежать ему полностью и безраздельно. И ничего больше на свете мне не нужно!
И была ночь.
Наша ночь.
С физической болью и радостью дарения!
Со слезами и с желанием раствориться друг в друге.
С благодарностью и счастьем, что мы друг у друга есть.
Наша последняя ночь...
... Знать бы, чем для тебя был я! Знать бы, как любил ты меня, как долго и жадно ждал, когда я повзрослею и стану твоим, ответив радостью единения. Как жаждал ты этого момента, ненавидя себя за грязь помыслов, но отдавая отчет, что пересилить себя не можешь, потому что только такое единение для тебя — высшее!
И еще ты знал, что не простишь себе этого никогда!...
... Но я приду к
