метнулись сивиллы, заворчали сердито придурки, эти, в общем-то, суки, всё предавшие ради жиренья под сенью прогресса, громко вякнул дурак, жизнь свою молодую прожегший в мерцаньи дисплеев. Всё волною прихлынуло и отступило.
Он навис. Он нагрянул. Он. Ефим. Моисеевич. Баум.
Кто ж он, силы небесные?! Кто он, потрясающий тёмное недро прогресса? — воскликнет читатель. И я вые... нет, давайте-ка скажем — пижоня, так вот мог бы начать:
Мой Баум, добрый мой приятель,
Родился на брегах Волги,
Где, может, пили вы, волки...
Но, господа, передразнивать Пушкина — это паскудство. И хоть Баум достоин поэмы пера познатнее — не чета моему! — делать нечего. Милый Ефим Моисеевич Баум, прости ты меня и позволь посвятить тебе это мычанье на грани возможностей уха.
Ах, Ефим Моисеич, ты принадлежал рецидиву российского романтизма, имевшему место в то время — эпохе двусмысленной, лживой, как и все исторические рецидивы. Тогда это так соблазняло — ЭВМ и туристские песни. Но в тени ЭВМ хитрожопо жирели придурки, а все эти авторы авторских песен не жили ведь вовсе опасно-бессребренной жизнью, о которой так складно и жалобно пели. (В этом — ложь. Ибо если поэт не живёт по своим же словам — лжёт он, этот поэ) Ах, Ефим Моисеич, хоть и был ты романтиком-рецидивистом и мурлыкал туристские песни, и говорил человеку «старик», ах, Ефим Моисеич, хоть и был ты немного придурком и немножечко ты хитрожопо жирел в зелёном мерцаньи дисплеев, но лживым поэтом ты не был. И пил ты, как пьют только честные люди — радикально и горестно пил ты. Потому-у, потому так близка и была тебе мука Ивана.
Ну, итак, он навис, он нагрянул, Ефим Моисеевич Баум. Неуклюжий, огромный, с повадкой какою-то прямо медвежьей — из сынов реувеновых буйных, видно, происходил он, Ефим Моисеевич Баум. Сильно был близорук он, и медвежьи глаза его из-за роговых полутёмных очков вечно щурились как-то поверх, немытые патлы торчали, и полы шерстяного жакета развевались, мотались в такт грузным шагам. Я же вам говорю, что он был настоя-ащим романтиком-рецидивистом!
Итак, он нагрянул и Ивана из тьмы электронной изъял и на стул усадил, и наполнил пространство совершенно нечленораздельным, но мощным, рычанье-мычаньем. Человек посторонний вряд ли что-нибудь в нём разобрал бы, но привычное ухо Ивана уловило ноты жалости и соучастья. И понял Иван, поперхнувшись рыданьем умиления и тошноты: это ангел-спаситель его простирает над ним шерстяные свои, табачищем пропахшие крылья.
«Не, Ванька, ты брось! Не, ну брось ты! Ты совсем, что ли, скис, а? Ну, вот... Не, ты брось! Не, я знаю... Это те ещё, знаешь, дела! Ну, ты это, старик, ты не дрейфь! Не, ну ты потерпи, старикашка...» — так гудел над ним Баум, овевая его табачищем и медвежьею дланью слегка придавив, — «Не, ты брось!... Не, поможем мы горю. Ты брось! Всё ведь можно поправить, ы-ы! И тебя вот сейчас мы поправим. Ты понял? Ы-ы-ы-ы, попра-авим!»
Он исчез на мгновенье и вновь появился, держа в заскорузлой огромной ладони майонезную баночку с жидкостью цвета слезы человечьей. И опять загудел, потрясая под носом Ивана сосудом: «Не, ты брось!... На, нюхни-ка — слеза! Это — в жилу! Не, брось!... Не, ну брось ты»
Запах спирта ударил Ивану в лицо, и он простонал, задыхаясь: «Ой нет, Моисеич, помилуй — не могу. Не, ей-Богу, это выше моих слабых сил»
«Не, ты брось!... Не, ну брось ты!» — убеждая Ивана, порыкивал Баум и давил, и давил его лапой. А потом как-то этак неловко согнувшись медведем — медве-едем! — полез под дисплей, сдвинув Саньку со стулом. Санька не пробудился, и Баум прорычал ему снизу: «Не, Сань, ну ты как? Ты нормально?» «Нормально, нормально,» — откликнулся Санька, как бы издалека, из далёких и гулких пространств электронных.
Баум — вздыбленным задом вперёд — выполз кое-как из-под дисплея и встал, тяжело отдуваясь. На его заскорузлой ладони, будто на неказистом подносе,
