замечала тогда во взгляде Рене, когда он смотрел на Жаклин, смесь интереса, самоуверенности и похоти — примерно так он смотрел на девушек, бывших в его распоряжении в замке Руаси. Но Жаклин находилась под защитой крепкого сверкающего панциря своей неотразимости, и взгляды Рене ничуть не смущали ее. Зато они задевали О. — то, что по отношению к себе она считала естественным и нормальным, по отношению к Жаклин ей казалось совершенно недопустимым и оскорбительным. Хотелось ли ей защитить Жаклин? Или это было вызвано простым нежеланием делить ее с кем-либо? Впрочем, и делить-то еще было нечего — Жаклин пока не принадлежала ей. И если, в конце концов, это произошло, то лишь благодаря Рене. Трижды, когда Жаклин напивалась больше чем следовало — глаза ее при этом становились колючими, а выступающие скулы заметно розовели, — он вынужден был отвозить ее домой.
Она жила в Пасси, в одном из тех убогих семейных пансионатов, где после большевистской революции нашли себе пристанище многие беженцы из России. Сделанный под цвет мореного дуба вестибюль, протертый местами до дыр зеленый палас, покрывающий пол, и толстый слой пыли лежащий везде, куда ни кинь взгляд. Примерно это увидел Рене с порога входной двери, когда первый раз провожал Жаклин домой. Но ни тогда, ни потом ему так и не удалось переступить этого порога — стоило ему только выразить желание войти, как Жаклин всякий раз кричала: «Нет, большое спасибо!», и, выскочив из машины, забегала в дом и резким движением захлопывала за собой дверь, так словно за ней кто-нибудь гонится.
Но О. все-таки однажды удалось побывать у Жаклин. Как уж так произошло она не помнила, но случилось так, что Жаклин позволила ей войти в дом и даже провела ее в свою комнату. И О. тогда сразу поняла, почему девушка так категорически отказывается пускать сюда Рене. Что стало бы с ее образом, с ее обаянием, с созданной ею на страницах модных иллюстрированных журналов волшебной сказкой, узнай кто-нибудь как она живет. Незаправленная кровать, лишь слегка прикрытая покрывалом, из-под которого торчит серая, в желтых пятнах, простыня (О. потом узнала, что Жаклин вечером, перед сном, всегда накладывает маску на лицо, но потом так быстро засыпает, что не успевает снять крем); металлический карниз, с двумя болтающимися бесполезными кольцами, на которых висели куски какого-то провода. Похоже, что совсем крошечную ванную комнату когда-то отделяла от прочего мира лишь занавеска. Ковер и грязные, с большими серыми и розовыми бесконечно переплетающимися друг с другом цветами, обои выцвели и поблекли. По всей видимости, обои давно бы уже стоило ободрать, так же, впрочем, как и выбросить ковер и вымыть пол, но прежде следовало бы стереть разводы ржавого налета с эмали умывальника, разобрать всю косметику, в беспорядке разбросанную на туалетном столике, вытереть пудреницу, собрать грязные комки ваты, открыть окна и проветрить помещение. Но Жаклин, всегда кристально чистая и свежая, пахнущая мятой и полевыми цветами, безупречная Жаклин отказывалась даже думать об этом и смеялась, когда ей предлагали помощь.
Жаклин не любила говорить о своих родственниках. И скорее всего именно из-за них Жаклин, в конце концов, согласилась на предложение О. переехать к ней. Эта идея принадлежала Рене — О. в разговоре с ним обмолвилась о той мерзости, в которой приходится жить Жаклин, и он тут же предложил, чтобы Жаклин пожила у О.
Вместе с девушкой жили мать, бабушка, тетка и служанка — четыре женщины в возрасте от пятидесяти до семидесяти лет, накрашенные, суетливые и задыхающиеся под своими черными шелковыми одеждами, громко рыдающие в четыре часа ночи перед иконами в мареве сигаретного дыма. Жаклин раздражало и нескончаемое чаепитие со звяканьем чайных ложечек и хрустом разгрызаемого сахара, и вечное шушуканье и немой укор в глазах. Жаклин сходила с ума от
