Из Москвы я уезжал ночью. Алма-атинский поезд отходил во втором часу. Чувства подавленности и никчемности, подаренные столицей, сделали отъезд долгожданным. Каким милым был Сашка в августе, когда кругом пахли розы и в сиреневых облаках плавала снежная вершина. В грязной, слякотной январской Москве это был совсем другой человек. Чужой. Отчужденность пробилась с первой минуты, расползлась метастазами и сожрала то, что раньше казалось привязанностью. Привязалось — развязалось. Что я увидел в таком скучном и жалком человеке. Да еще этот вредный старик, Сашкин дед, с которым он делил жилплощадь по улице писателя Твардовскова. Окна седьмого этажа показывали такие же серые, бетонные многоэтажки спального района. Деду я не нравился категорически, я мешал ему жить и дышать. Старик злобно сморкался и ворчал сизым провалившимся ртом. На седьмой день я поехал в кассы и обменял билет. Ждать было уже нечего. Перезрелые персики, истекающие в руках, виноградный сок, проевший рубашку, и белозубый парень с влажными, сочными губами были нещадно перечеркнуты жирным крестом разочарования.
Пергидрольная пожилая проводница полистала паспорт, изрядно помятый московской милицией, на каждом углу подозревавшей меня в террористической деятельности:
— Проходите.
В купе было отчего-то темно. Тускло-желтый фонарь нагонял тоску. Хотелось затаиться и говорить тихим шепотом. Сосед напротив, маленький, серенький дядечка, разговор не поддержал. Он смущенно улыбался и поглядывал в грязное окно. Пассажиров в вагоне оказалось, на удивление, мало. Значит, поедем вдвоем. Тем лучше.
Внезапно похоронная атмосфера была взорвана к чертовой матери. Двое молодых людей в спортивных штанах и кожаных куртках ввалились в купе, оглушая гортанными криками кавказкой речи. Они нервно выглядывали в окно, выскакивали в коридор, сильно размахивали руками и, захлебываясь чувствами, перебрасывались взволнованными фразами. Поджав ноги, я с интересом наблюдал за суетой. Дети гор никак не могли успокоиться и, усевшись на лавку, еще долго сверкали глазами и переругивались.
Пожилая проводница еще раз проверила билеты и принесла белье, рассовывая деньги в многочисленные кармашки потрепанной сумки. И вот только теперь, казалось, абреки заметили наше с дядечкой присутствие в их купе. Усатый, худощавый и какой-то дерганый кавказец доброжелательно принялся знакомиться, процокав свои имена. На чудовищном русском, сжиравшем смысл половины сказанного, он долго и путано объяснял приключившееся с ними несчастье. Дошедшая до моего сознания суть представилась в таком виде. Двоюродные братья приехали в столицу России, чтобы произвести честный и благородный обмен денежных знаков на какие-то загадочные автомобили. И тут нехорошие и злые люди решили отобрать кровно заработанные сбережения у несчастных родственников, а самих их лишить жизни. Я сочувственно кивал и, поддакивая, выражал возмущение подлостью обитателей Москвы.
Успокоившись, усатый и его более молодой и молчаливый спутник стали устраиваться. Из багажа у них оказался один черный пакет с надписью Chanel. Вот из этой шанели орлы вывалили на клетчатое одеяло пачку сигарет, два мобильных телефона, один из которых ввиду инвалидности был обмотан скотчем, и: И пачки денег! Оценить номинал и гос. принадлежность купюр мне не удалось. Братья заслонили кровные сбережения кожаными спинами и опять принялись гортанно переругиваться, налегая на шипящие согласные. Загнанный в угол дядечка, на полке которого происходил учет народных накоплений, боязливо моргал и не издавал ни звука. Снова заполнив пакет, усатый принялся тыкать грязным ногтем в кнопки мобильника, попеременно поднося его к уху, встряхивая, рассматривая дисплей и матерясь. Ничто не помогало, телефон был мертв. То, что произошло дальше, произвело на меня глубокое эмоциональное впечатление. Кавказец
