— Опус номер 31. Соната Соль-минор для фортепиано в четыре руки. Часть первая. Vivo non tanto.
Ну и голос, подумала Она... Вероятно, таким будут читать список грешников на Страшном суде. И вся она хороша, эта тумба, запертая на ключ своей воинствующей девственности. А шаги-то, шаги! Акустик малого зала был и впрямь не дурак, коли сумел придать стенам именно тот насмешливый градус крутизны, когда музыка превращается в свободу, а такой вот мерный топот — в поступь ее конвойного.
Однако стоило выставить ее на рампу для контраста с двумя гнедыми жеребцами, выскочившими на смену. Какие мальчишки! Как разделившийся пополам кентавр, они обходят с флангов черное одиночество рояля, и тот улыбается им во все свои восемь октав в нетерпеливом ожидании.
Наступившая тишина откашливается из последнего ряда, рвется фольгой нахальной шоколадки. Но мальчики не спешат. Они знают свои дело. Они дожидаются той тишины, что заключена в капле сталактита. И, наконец, дают ей упасть на первую клавишу.
Публика еще не здесь. Она потирает троллейбусные мозоли и часто моргает от еще не остывших телевизоров. Но она уже притихла, чудо началось, и даже те, кто оказался здесь случайно, притихают по необходимости, чтобы не прослыть невеждами.
Музыка проходит по рядам, как кошка мимо хозяина, делая вид, что ей и дела нет до его коленей и пледа на них. Она направляется к выходу, умывается там всеми четырьмя лапами, и лишь затем, капризно передумав, возвращается. А коленям-то холодно уже, и никакой плед не заменит это теплейшее пульсирующее брюшко. Но нужно отвернуться, чтобы она прыгнула. И вот все зажмуриваются на резкий аккорд, а когда открывают глаза — у каждого на коленях оказывается по ласковому и нежному... И зал умиленно замирает, боясь спугнуть. Каждый — своего зверя. Каждый — своего...
— Часть вторая. Andantino.
... Боже, да не улыбка ли мелькнула за готическим фасадом этой музейной пифии?..
С Черным Она познакомилась месяц назад. Черный — это тот, что сидит за роялем ближе к залу. Его хозяйство — верхние октавы. Арпеджио, гаммы, капель нечаянных радостей и малых бунтов против лада.
Таков он и в жизни. Суматошный гений, бьющийся током от кончиков пальцев. Все, что происходит с его участием, театрально и воздушно. Немыслимое знакомство, ссора со второй фразы и вечный мир с третьей, потом опять ссора, примирение, ссора. Слезы, улыбки, стихи, музыка, музыка, музыка. Ночной город, пустые подъезды... Я умру, если ты не прочитаешь мне что ни будь из Мандельштама... А я — если ты меня не поцелуешь. Сейчас? Сейчас... Хорошо...
Я тебя поцеловал, где мои стихи... Восковая Пречистенка, заброшенный монастырь на Рождественском... Нет, ты посмотри на эту фигуру!... Нехорошо заглядывать в окна... Это не окна, это — книга, а вот и персонаж... Сам ты персонаж... От персонажа слышу!..
Смех, обои октябрьской листвы на стенах маленького Большого мира, снова слезы, уже от счастья. Любовь, болонкой лающая на прохожих...
... Я буду любить тебя здесь... На балконе!?... Да, где же еще! А ты улыбайся тому старику, ему это очень нужно, как ты не понимаешь... Я понимаю... Нет, ты не понимаешь... Ты — это все, что у него осталось... У него жена на Ваганьковском, пойдем туда ночью, я буду любить тебя там, пусть улыбнется и она...
Очень Старый Балкон, все это были его штучки. Черный умеет слышать шепот камней, знает, как перевести его на человеческий язык...
Вот и сейчас, Она слышит потрескивание электрического ската на глубине клавиатуры. Он, как всегда, расслышал старое дерево, и чужие пальцы титанов растут у него из манжет.
Ах, Черный... Моя нежность, вечная юность моей бедной блядской души... Как хорошо, что ты всегда рядом, всегда расслышишь камень, которого вчера коснулся мой стоптанный башмак...
— Часть третья. Lento sempre...
Ах, каналья... Да она еще и подмигивает! И из-за фасада консерваторского динозавра
