знаешь. Срочно вызвали. Позвонили. Отвлекли, как всегда. Заказчик вроде как наклевывается. Наверное вывеску делать будем. Бежать нужно, бежать. Ты не в обиде, Сашенька? Нет? Ну, тогда... А вот что: побудь у меня. Я совсем скоренько обернусь. Мигом. Ладушки?
После того, как Калугин убежал, Саша некоторое время смотрел телевизор. Затем направившись в комнату Михаила, служившую ему одновременно и мастерской. Там в одной из множеств коробок, что громоздились у стены, он нашел, что искал. Вставив кассету в видик, Саша устроился на диване.
На экране возник он же. Абсолютно обнаженный, с возбужденным членом, стоявший среди кустов. Где-то за кадром раздался смешок. Голос Калугина пробасил:
— Не мешать.
Затем более нежно:
— Давай Сашенька, начинай.
Саша Зуев на экране начал читать стихи. Одновременно с этим он обхватил рукой свой стоящий член и начал мастурбировать. Сначала медленно, затем все быстрее:
Жманали губами черные рваны
Входили гуртами в старые манны
На сером анклаве словами играли
И падали птицами горькими снами
Китайской правдой раздели чужие плечи
И падали сверху гурьбой в печи
Сгорали бумагой, кричали: Ахома!
И свастикой сердце вниз в катакомбы
Саша на экране неистово совершал движения рукой, закрыв глаза:
Не веришь? Не надо! Я знаю!
Смотри! Жманали губами и рвали
И пили вина, смеялись как эхи
Пришли чернобурыенедочеловеки
Саша на экране, и Саша на диване кончили почти одновременно. За кадром раздался голос Калугина:
— Молодец Саша! Поздравляю господа! — камера очертила круг, и стало видно, что за спиной оператора было как минимум десять человек, с любопытством наблюдавших прилюдную мастурбацию. — Я думаю перфоманс удался, господа. Не так ли?
Камера вновь вернулась к Саши. Он стоял весь красный, тяжело дыша и совершенно неуместно пытаясь прикрыть рукой возбужденный член.
Через часа два, которые Саша потратил на поиск новых слов к своему рассказу, из которых можно было бы составить более или менее логичное повествование, вернулся Калугин. Он был не один.
— Аркадий Львович! Прошу любить и жаловать. Тоже в своем роде художник. Открыл изумительный магазинчик на Полеской. Секонд хенд. Будем делать ему вывеску. Вот решил зайти, посмотреть, чем живет наш современный деятель искусств. Да заодно и договорчик обмоем.
Тот протяну руку:
— Будем знакомы, Аркадий.
— Александр Зуев.
— Мне о вас Сашенька, Михаил рассказывал. Талант это хорошо. Сейчас талантливых людей так мало. Так ничтожно мало. А те, кто есть, задыхаются под бременем этой пошлейшей жизни. Материальные ценности — вот бич нашего времени.
Между тем Калугин накрыл стол: к бутылки водке на кухонном столе добавилось три стакана, блюдце с неровно нарезанной колбасой, хлеб и банка с огурцами.
— А вот это правильно. Как это по-русски, — одобрительно покачал головой Аркадий Львович. — Ни надо никаких излишеств. Ибо водка, для нас русских, лишь средство. Возможность открыть, излить сою душу собеседнику. Максимально быстрый способ добиться душевного единения, неподдельной искренности. Огурцы, хлеб, колбаса — этого вполне остаточно. Все эти гастрономические игрища — есть в корне неверный, я бы даже сказал, губительный подход к русской питейной традиции.
Калугин разлил водку по стаканом. Аркадий Львович приосанился и произнес первый тост:
— Господа! О покойниках либо хорошо, либо никак. Но я нарушу эту традицию. Наша культура, наше искусство мертво. Мертво давно. Оно похоронено под осколками китча, выверенных расчетливых коммерческих акций и словоизлияний пустобрехов. Хлеба и зрелищ — требует народ. Да будет так! Хлеба и зрелищ! Но, говоря честно, мне несколько не жаль ту культуру, то искусство, которое было растерзано алчущими толпами самодовольных ничтожеств. Потому, что
