совершил свой сексуальный подвиг — девять раз за ночь свершив свое «восхождение», и девять раз она принимала его с радостью, и ни разу ей не было противно, и лишь взошедшее над московскими крышами солнце прервало эту игру-работу, напомнив об их обязанностях и совсем другого сорта. И можно представить, с каким видом, хотя и с бессердечно ноющими яичками и с ощущением полнейшей физической опустошенности, ехал он в утреннем подъезде. Как он был горд и счастлив, счастлив двойным, а может даже утысячеренным счастьем — ее и своим...
Секс, а, если быть точнее, сексуальная грязь, рано вошли в его жизнь. Сначала это были похабные анекдоты. О царевнах, русском, цыгане и жиде. Потом появилось слово «котелок» и производные «варить котелок» и «котелочница», про одну молодую воспитательницу говорили, что она «варила котелок» с баянистом. Разговоры подобного сорта были в их детской среде постоянны. И даже клялись они именем Христа, или Ленина, или Сталина, а произнося скороговоркой сакраментальную фразу — «Сучка — менечка — обсос — педерас», и дергали себя за зуб. Что это означало — они не понимали, лишь чувствовали, что это нечто сверхомерзительное и гнусное.
Изгоем их общества был Ленька Хаустов, которого звали «Хвостик» за то, что у него был в конце позвоночника небольшой рудимент, и когда они ложились спать в большой общей спальне, забавой у мальчиков было: «Хвостик, покажи свой хвостик». И тот покорно спускал трусики, обнажал голую попку и демонстрировал свой рудимент, вызывая бурный хохот ребячьего общества. Вкусно, Хуесос-»...
Впрочем, у него было и другое прозвище — «Хуесос» — и нередко кто-нибудь из атаманов их коллектива требовал, чтобы Ленька сосал его половой член, и тот покорно и на виду всех подчинялся этому под гогот и ржание всей спальни: «Не подавись! Вкусно, Хуесос-»...
И еще был один отверженный, он не помнит его настоящего имени, все называли его «Людой», но это было вовсе не женское имя, а просто сокращение от слова «людоед». Его мать была расстреляна в Ленинграде за людоедство. И вот теперь этот кошмар преследовал его, ставя на самую нижнюю ступень в иерархии, и однажды он видел, как три мальчика, которым было самим всего по одиннадцать лет, может чуть больше, по очереди паяли Люду в попку, и ему было омерзительно до ужаса, и сам он при этом охвачен каким-то горением, смысла которого он тогда не понимал еще.
Женщины и секс были и главным мотивом всех разговоров взрослых. Была еще жива война, она еще не отошла в прошлое. Но не о подвигах, геройстве и славе шли разговоры. Солдаты вспоминали и сравнивали достоинства женщин, с которыми столкнула их на дорогах войны похоть солдата. Самыми доступными, по их словам, были венгерки, для тех отдаться за булку хлеба ничего не стоило. Немки были перепуганы и сами клали своих дочерей в их постели, хотя какие у солдата постели, прямо на пол, да и сами ложились по требованию. Про полек же вспоминали с большим уважением. Это были гордые паненки, и хоть они и не брезговали советским солдатом, но много их нашло свою смерть в их постелях. О Польше вообще говорилось без злобы, но как о самом опасном месте, где смерть могла настичь солдата везде — в постели, и на улице, и за бутылкой водки с крестьянином. А еще они вспоминали бордели Запада, и это, кажется, было их самым большим потрясением. И было это время, когда для «ветеранов» еще не устраивали спецмагазинов, а ходили они по вагонам, украшенные орденами и медалями и побираясь на баяне и пением песен «Я встретил его близ Одессы родной», «Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной» и другими, которые он уже забыл, но не пели они «Как хорошо в стране советской жить», не было еще у них и «Дня победы», ибо и что дала им победа, кроме нищеты, горя, унижений и сиблагов-
Но всю грязь, которую скопила в их душах эта гнусная жизнь, изливали они на своих женщин. «Блядь»
