платок, прихватив коробочку с крючками и блеснами, и возвращался обыкновенно часам к трем. Господин Декуэрво клялся, что готов чистить, готовить и есть всю пойманную рыбу, но ничто не заставит его провести целый день в компании заядлых рыболовов в бейсбольных кепках и белых носках. Проснувшись, я учуяла запах кофе и разогретого масла. Гизелы и Лиззи в кроватях уже не было. Я ужасно расстроилась: сама же выпросила у мамы оладьи и сама же их проспала! Небось ни одной оладушки не оставили! Господин Декуэрво с Лиззи сидели за столом и доедали оладьи. Мама на синем диванчике в гостиной расчесывала Гизеле волосы. Расчесывала куда бережней, чем мои, и не хлопала ее поминутно по плечу, чтоб сидела смирно. Впрочем, Гизела и так сидела смирно, не ерзала и не вопила, если щетка застревала в волосах. Я уже готова была рассердиться на всех и вся, как мама вдруг подмигнула и сказала:
— Заяц, твои оладьи на плите. Гаучо, сними, пожалуйста, для Эллен тарелку, она, наверно, горячая.
Господин Декуэрво вручил мне тарелку с оладьями: большими поджаристыми кругляшами, щедро сдобренными темно-лиловой давленой черникой. Потом он оторвал кусок бумажного полотенца, положил на него вилку и нож и потрепал меня по щеке. Его ладонь пахла кофе и корицей. Вкусы мои он знал и сразу придвинул поближе масло, мед и сироп.
— Соку налить? — спросил он.
Я кивнула. Я вглядывалась в него украдкой, но сейчас он совсем не походил на человека, который ночью так странно обнимал мою маму.
— Мировецкие оладьи, Лайла, — произнес он.
— Да, мамочка, очень вкусно. — Я старалась не уступать семейству Декуэрво в изысканности манер, но это было непросто: Гизела говорила «пожалуйста» и «спасибо» за любую ерунду.
Мама улыбнулась, заколола Гизеле волосы. Уже припекало. Я быстро проглотила оладьи и пихнула Лиззи ногой под столом.
— Пошли.
— Сначала умойся, — сказала мама.
Я сунула лицо под кухонный кран, и мама с господином Декуэрво расхохотались. Победоносно вскинув голову, я увлекла девочек на улицу. Мы похватали с веревки полотенца и со всех ног припустили к озеру.
— Кто последний, тот дурак, — дико заорала я, торпедой сорвалась с мостков и ввинтилась в холодную зеркальную гладь. Гизела с Лиззи прыгнули следом, и мы плескались и играли, пока не подъехал папа с целым ведерком рыбы. Выскочив из джипа, он помахал нам и провозгласил, что два дня с утра до вечера все будут есть только рыбу. Мы застонали, притворно зажали носы, и он, засмеявшись, пошел в дом.
Чередой тянулись солнечные, похожие друг на друга дни: мы купались, удили с папой рыбу с мостков; поедали бутерброды с арахисовым маслом и повидлом прямо в лодке; раскачивались на качалке на веранде и пили апельсиновый «Краш». А потом на целую неделю зарядили дожди. Однажды утром мы проснулись и услышали, как по крыше барабанят-танцуют капли. Мама просунула голову в дверь:
— Дорогие, к нам нагрянула непогода. Как насчет какао и тостов с корицей?
Мы надели штаны, свитера и отправились на кухню. Мама уже выставила тарелки и кружки, а сама приступила к обычному ритуалу дождливых дней: принялась готовить сангрию. Сначала она наполнила три плошки из-под арахисового масла апельсиновым соком из большой белой канистры. Потом стала резать все апельсины, лимоны и грейпфруты, которые оказались в доме. Мне она разрешила полить на фрукты бренди, Гизеле поручила бросать сахар, а Лиззи досталось самое важное — опорожнить на все это месиво бутылку красного вина. Не помню, чтобы в дождливые дни родители пили что-нибудь, кроме сангрии. Потом мама вышла на веранду выкурить утреннюю сигарету; потом из спальни спустился папа и вышел на веранду вслед за ней. Мы же стали играть в «ловись, рыбка». Краем глаза я видела родителей, уютно сидевших друг подле друга на плетеной кушетке. Через несколько минут
