(Из воспоминаний 1911 года)
Она стояла на берегу моря и отрешенно смотрела вдаль.
Белые пароходики по очереди отплывали от причала, разнося над волнами шоколадные обертки и обрывки песен, вырывающиеся из неплотно закрытых дверей палубных ресторанов.
В капризном пенистом прибое уже проскальзывали недовольные осенние нотки, но бабье лето еще пыталось согреть своим призрачным теплом поредевший поток отдыхающих. Впрочем этот поток сейчас почти иссяк. Обычно многоголосая летом Ялта к осени притихала, и Вера часами прогуливалась в одиночестве по безлюдной набережной.
Уезжать ей отсюда не хотелось, хотя все ее знакомые уже давно вернулись домой к своим будничным делам и заботам.
Вера не любила осень — в эту пору она всегда грустила, особенно в Петербурге. Уж лучше пережить этот печальный переход к зиме здесь — в Ялте, которая вся была пропитана воспоминаниями о жарких днях и теплых сумерках, чем медленно сходить с ума в маленькой трехкомнатной квартирке на Васильевском острове, глядя, как противный свинцовый дождь сутками расстреливает съежившуюся под ним землю.
Ей казалось, что если она когда-нибудь умрет, то это случится обязательно осенью во время такого серого дождя, который для нее был навсегда связан с болью и слезами. Именно в такой дождь пять лет назад, возвращаясь из театра, она попалась на глаза трем подвыпившим английским матросам. Они не были с ней грубы, но держали ее за руки крепко и зажимали ей рот, пока первый из них опытными движениями разрушал тонкую границу, отделявшую ее от женщины.
От этой встречи ей остались долго непрекращающееся кровотечение, жесточайшая простуда и стойкое отвращение к близости с мужчинами. Ей теперь была неприятна даже мысль о браке и обязательствах, которые он налагал на супругов.
Превозмогая недомогание, Вера целыми днями лежала на оттоманке, и, глядя, как холодные струи дождя стекают по оконному стеклу, размышляла об отношениях между мужчинами и женщинами. Романтический флер навсегда слетел для нее с этих отношений. Ей казалось, что она поняла суть мужчин, которые за красивыми словами и ухаживаниями умело скрывали свое истинное лицо, оказываясь на поверку просто похотливыми самцами, силой берущими самку, когда им того захочется. И несчастные женщины в этой ситуации являлись для них лишь покорным инструментом удовлетворения их страсти.
«Хотя, — тут же поправляла себя она, — женщины тоже бывают разными...»
Как, например, те, что приходили в дом ее тетки под видом подруг, без умолку болтая о своих любовных интрижках за спиной мужей. Такие дамочки вызывали у Веры не меньшую неприязнь.
Через какое-то время, дойдя в логике своих рассуждений до вывода, что все люди — порочны, и их отношения — грязь, Вера не захотела больше никого видеть — ни мужчин, ни женщин. И, в конце концов, вообще отказалась принимать гостей, включая и Владимира Дмитриевича, давно не скрывавшего к ней своих чувств.
Уже год все с нетерпением ожидали, когда Владимир Дмитриевич сделает Вере предложение, но он наносил бесконечные визиты и все никак не мог решиться на окончательное объяснение.
Вера, пребывая в полном расстройстве чувств, была сейчас даже рада этому.
Анастасия Павловна, сестра Вериного отца, у которой Вера жила после смерти родителей, сразу почувствовала произошедшую с ней перемену, и донимала племянницу, пытаясь узнать о причине ее изменившегося поведения.
Не выдержав натиска расспросов, Вера рассказала ей об изнасиловании, и прочла в глазах отшатнувшейся от нее тетки нескрываемую брезгливость.
— Доигралась, театралка... — презрительно вымолвила Анастасия Павловна, окидывая Веру таким осуждающим взглядом, словно перед ней стояла падшая женщина. — Кто же тебя теперь замуж возьмет? Одна дорога — в содержанки...
Вера ужаснулась подобной участи, и подумав: «Тогда уж
