«вступали в вооруженный конфликт», как говорила Козлик...
— Закрой глаза! — вдруг приказала она.
Паша закрыл. Он чувствовал, как Козлик приподнялась и что-то делает, шурша одеждой, и так и не догадался, что именно, пока не...
— Можно, — донесся хриплый голос.
Паша открыл глаза и обмер. Первое, что он увидел, были сиськи, розовые и настоящие, как в Плейбое. Потом он увидел изгиб талии, перетекавшей вьюном в голое бедро и в ноги...
— Ну как? Годится?
Прежде чем Паша нашелся, что ответить, она выпятила сиськи:
— На. Знакомьтесь.
Пашу не надо было долго просить. Не веря своему счастью, он ткнулся в это чудо и облизал, обсосал, обмусолил его, как щенок, своим нетерпеливым язычком, горящим от соли.
Козлик молча пыхтела, потом вдруг отпихнула его, завалила на спину, нагнулась и щекотнула губами его губы. Легко, боязливо, — и сразу отпрыгнула, будто Паша был горячий, и она обожглась. Но тут же сунулась снова, и снова щекотнула, и еще, и еще, и подлезла к нему на грудь, бодаясь носом, как попугай...
Паша закрыл глаза.
Вскоре ее язык был уже у него во рту, и Паша подвывал, щупая бархатное тело, льнущее к нему. Потом Козлик приподнялась, расстегнула ему рубашку, стащила с него штаны с трусами и стала играть его членом. У нее покраснело все — и щеки, и уши, и сиськи, и даже нос. Она ласкала ему хозяйство, пока Паше не стало казаться, что он весь состоит из одного члена, громадного, налитого звериной силой, и потом легла, растопырив ноги, и Паша еще минут пять слюнявил и трогал ее в паху, не зная, как распорядиться этим сокровищем, а потом влез на Козлика, прижался к ее животу, горячему, как плита, и долго не мог попасть в дырку, пока Козлик сама не нащупала его член и не сунула, куда нужно...
Ей было больно, но она говорила, морщясь:
— Не бойся. Разберись со мной как следует, по-мужски.
Это было очень в ее духе, и Паша балдел от нее, как никогда, и разобрался с ней по-мужски, и вдруг превратился в зверя, чувствующего только членом и кожей, и радовался горячей плоти, облепившей его...
Кончать в Козлика было настолько же приятней рукоблудия, насколько лопать любимые Пашины котлеты было приятней, чем их нюхать.
Эта мысль была совсем дурацкой, но Паша поделился ею с Козликом, потому что они были лучшие друзья, и он давно уже не боялся выглядеть перед ней дураком.
— Ишь ты, гурман, — рассмеялась Козлик и дала ему щелбана.
Паша отвесил ей ответного, и они завозились на диване. Возня быстро перешла в секс дубль два.
— Как мы... назовем... это? — спросил Паша, с наслаждением трахая своего лучшего друга. — Понимаешь... ведь так важно... выбрать... правильный дискурс...
Паша готовился к поступлению на филфак и очень ответственно относился к словам.
— Да какая разница? — отвечала ему Козлик, морщась от боли. — Ты дефлорируешь меня, сношаешь, имеешь, трахаешь, ебешь хуем в пизду. Или пенисом в вагину. Какая разница? Важно не говорить, а делать.
Козлик готовилась на финансиста и поэтому относилась к словам совсем не так ответственно, как Паша.
— Мне нравится говорить «они занимались любовью», — распевал Паша.
— А мне нравится говорить «ты ебешь меня в пизду», — говорила Козлик, хоть до того никогда не материлась при Паше.
Такая уж была она. И Паша балдел от нее. Она не говорила ему о своих чувствах — но она так возбуждала его, так облизывала с ног до головы, так терлась об него, что Паша всякий раз, когда они трахались, выл от блаженства, как щенок...
Однажды она растолкала его в семь утра:
— Пашутка! Пашутка! Ну кончай дрыхнуть уже, блин! Ты сурок или ты человек? Паш! Ну Пааааааш!... Не узнал, да? Ну, Пашутка, теперь тебе придется повеситься.
Сонный Паша похолодел.
Ему только что снился кошмар, бесконечный и многоэтажный, где Козлик то ли умерла, то ли пропала навсегда, и все никак нельзя было проснуться, и пробуждение все время оказывалось частью сна...
— Ты... ты хочешь меня... бросить?
