пристраивались, вертелись и суетились, оттягивая страшный момент. Наконец Анина одежда была аккуратно развешена на ветке, а сама Аня лежала на спине, и тусклый фонарь освещал ее взбухшие соски, мохнатую писю и гусиную кожу на ногах.
— Разведи ножки.
— Не могу.
— Чего?
— Уууу...
— Ну чего?
— Стесняюсь.
— Я тоже стесняюсь.
— Да?
Ножки моментально развелись, открыв раковинку, заплывшую соками. Саня скользнул в нее так легко, что даже удивился.
— Как тебе? — спрашивал он Аню, вдавливаясь в нее до упора.
— Ууууу...
— Моя хорошая, моя любимая, — бормотал он, наклоняясь над ней. В ее глазах блестели желтые отсветы фонаря, как слезы.
Саня ездил в ней туда-сюда, и горький пузырек все натягивался, натягивался, и все никак не мог выплеснуться, и Саня страшно боялся, что оскандалится, и пыхтел, как паровоз, шлепая яйцами по шершавой доске скамейки. Аня сопела под ним, потом стала тихонько подвывать — и вдруг громко разрыдалась, выгнувшись дугой.
— Ты чего? — запаниковал Саня, и тут же понял — «кончает», и замолотил членом, как отбойным молотком, и сразу же взбух в ней смертной твердостью, и заревел от блаженства, как медведь, и упал на нее, целуя глаза и щеки, и все никак не мог излиться до конца, и сперма все текла из него, выжатая последними томительными толчками...
Этот первый секс так впечатлил их, что они всю ночь бомбили друг друга смсками, а в полшестого утра уже лизались в старом сарае, голые и перепуганные, и Саня обновил проход, проделанный им вчера в Анином теле. Аня лежала на пыльном полу, смущенно стонала, стесняясь своей похоти, и улыбалась Сане.
— Ты целуешь меня сразу в два места: в губы и туда, — говорила она, и Саня вдавливался в нее до боли в лобке, чтобы слиться с ней как можно тесней.
С тех пор они делали это каждый день, прячась по всем мыслимым и немыслимым углам. Саня любил, когда Аня трахалась лежа или сидя лицом к нему, любил смотреть ей в глаза, делиться впечатлениями и умирать от бешеной близости, о которой потом было страшно думать. Правда, Аня больше не кончала под ним, но он научился лизать ей бутончик, и она уверяла, что не испытывала такого блаженства даже во сне.
Очень скоро Саня и Аня потеряли голову настолько, что не стеснялись ни родителей, ни учителей. Никто их не ругал, а наоборот, все умилялись такой ранней и красивой любви. «Саня должен быть С Аней« — шутили взрослые.
Когда Саня был в одиннадцатом классе, а Аня на последнем курсе училища, их родители сами заговорили о свадьбе: «раз так сложилось, нужно, чтобы все было правильно, по-людски».
Они были людьми старой закалки и имели взгляды сорокалетней давности, — но Саня с Аней отнеслись к ним более чем серьезно. Во-первых, им не давали ночевать вместе (как же, до свадьбы ведь нельзя!), и они подыхали от тоски. Во-вторых, их родители создали такие крепкие семьи, что хотелось верить им, а не современным «понятиям». Ранние браки в их глубинке отнюдь не были редкостью, и никто не удивлялся, что невесте 19 лет, а жениху — и того 18.
Решили так: летом, сразу после школы, Саня с Аней женятся и едут в Москву. Аня поступает к самому Вадим Вадимычу Навозникову, всемироизвестному московскому светилу, Саня работает в офисе папиного друга и делает все для Аниной карьеры. У Ани, вундеркинда с мировой славой, были наполеоновские планы, и как-то само собой подразумевалось, что ее карьера на первом месте. Нетипичная модель семьи ничуть не смущала Саню: он давно привык считать Аню кем-то вроде гения. Поступать он решил не в этом, а в следующем году, и не куда-нибудь, а в МГУ. Он был астматик, и армия ему не грозила.
Перед свадьбой Аня ездила играть вступительный экзамен в консерваторию. Вернулась со она странным шрамом на руке («маленький мальчик укусил») и с морщинкой на переносице, которую Саня списал на переутомление. Дав всем желающим поздравить и потискать себя, она осталась с ним и
