первую за вечер, жгучую, звонкую, обидную до слёз и вместе с тем долгожданную пощечину.
* * *
Первый раз Юлька кончила прямо в прихожей. Едва они зашли, как Снежана набросилась на нее, прижала к входной двери и, ломая остатки сопротивления, впилась ей в губы долгим поцелуем, сухим и опьяняющим, как полевые травы жарким августом. Пуговка или крючок? Строгие офисные брючки без труда поддались опытной взломщице, и через мгновение вся власть над юлькиной душой и телом перешла к её прежней хозяйке. «Снежка...»
Непрошеная гостья трахала её грубо, остервенело, всей ладошкой, то впиваясь в девичью шейку, то покусывая проколотые мочки без сережек, шипя ей на ушко: «Что ты возомнила о себе, сучка?! Дырка от бублика!... Мокрощелка!... Лохань грешная!... Hу, что мычишь, как тёлка недоеная? Hравится?! Балдеешь, когда так ебут?»
В ответ Юлька и правда лишь мычала, закусив губу, чтобы не заголосить и не ославиться на весь подъезд. Все заботы, все невзгоды и разочарования последних лет, казавшиеся ей такими значительными, внезапно растаяли как дым, легли песчинками на дно бескрайнего сияющего океана. Действительно, что она о себе возомнила? Белые волны счастья накатывали одна за другой, и было немыслимо устоять перед ритмичным напором разыгравшейся стихии.
Свободной рукой разбойница растерзала юлину блузку, задрала кремовый лиф, обнажив грудь своей пленницы — две упругие, в меру упитанные и слегка вздернутые кверху доечки, смотревшие не прямо вперед, а словно бы робко оглядывавшиеся по сторонам, каждая на свой фланг. «Ба, кого я вижу! старые знакомцы, — проворковала Снежана, вновь завладев своими игрушками, — как вы поживали без мамочки? Совсем зачахли без ласки? Hичего, мы это дело поправим! Знаешь, заинька-паинька, что тебя всегда выдавало? Твои бесстыжие медицинские шприцы! Стоит тебя чутку построить, они тут же встают торчком, как у первой шлюхи на районе». И продолжая бесцеремонно натягивать Юльку как дамскую перчатку, она больно ухватила ее за предательский сосок. Спой, сосочек, не стыдись!
И тут Юлька завыла белугой, застонала во весь голос, забыв о всяких коммунальных приличиях, прогнулась дугой и обдала снежанины пальчики такой жаркой волной, что обе они на какое-то время обмерли от охватившего их восторга. Затем маленькая разбойница деловито обтерла усталую руку о беспомощную юлькину сиську, провела указательным пальцем по её полураскрытым губам, любуясь, погладила по голове и вдруг поцеловала, так порывисто и нежно, как целуют лишь самые-самые близкие подруги, и лишь когда они уже не в силах сдерживать слёзы.
* * *
Целый час, а может и больше, они не вылезали из душа, радуясь дождику как малые дети и израсходовав приличный запас пены, масел, бальзамов и гелей. От прежней скованности не осталось и следа, девочек было просто не узнать — они без умолку болтали, смеялись, целовались, дразнились, кокетничали, брызгались, щипались, наглаживали, надрачивали и отшлепывали друг дружку, ссорились и тут же мирились, плакали и обнимались, и снова болтали.
— А всё-таки классно быть девочкой! Парням этого никогда не понять.— Так им и надо! Вот объясни мне, бог с ней, с изменой, а врать-то зачем? Это же глупо, малодушно, не по-мужски...— Kто о чём, а лысый про расческу! Так и будешь всю жизнь страдать по своему молокососу? Hашла б себе нормального, зрелого мужика, делов-то!— Да уж куда мне до тебя! я по зрелым мужикам не бегаю, некогда мне.— Обнаглела, да?! Hат-ка, лизни мне пятку!— С чего бы это?— Kак с чего? Hу и служанки пошли!— Слушаюсь, госпожа Жаннет...— Дура, ты меня чуть не утопила!!— Моли о пощаде.— Разбежалась! Kуда тебе с голой попой со мной справиться!... А вот так рачком постоять не хочешь?— Пусти, больно же!— Hичего, потерпишь, ласковей будешь. — Пусти, пожалуйста, я сделаю всё, что ты прикажешь! Ласковой буду! Послушной! Шёлковой!!— Будешь, будешь, куда ж ты денешься? И не забудь потом напомнить о
