меня, поглощённая всецело новым мужским вниманием, хотя я и нахожусь от неё в каких-то нескольких метрах, и я вижу, как огонь страсти загорается по-новому в её тёмно-зелёных глазах, его запах — самца, мужчины, завоевателя, — щекочет её ноздри, пробуждая первобытные инстинкты, и она облизывает губы в предвкушении освоения новых границ своего сладострастия.
Никаких имён, поскольку они забудутся, никаких долгих прелюдий — грубый поцелуй с примесью солода виски, почти животный с его стороны, почти сразу — разворот лицом к стене, ногти её беспомощно скребут по бордовым, будто запёкшаяся кровь, стенам, горячий хриплый шёпот в ухо, который я сам почти слышу сквозь негромкие голоса: «Ноги раздвинь», её возбуждающая покорность, с которой она выполняет просьбу, лёгкое движение его рук — и платье с разрезом от бедра, поднимается чуть выше, чтобы открыть лучший доступ к влажной розовой мякоти нежного лона. Она дрожит от возбуждения, поводит бёдрами, торопит, только её партнёр никуда не спешит. Но вот чувствительная головка его напряжённого органа, уже освобождённого из строгой тесноты чёрных костюмных брюк, ощущает влажность и жар, коснувшись входа меж лепестками малых губ, один резкий рывок бёдер — он уже весь в ней, и сократившиеся рефлекторно нежные стенки плотно, почти любовно охватывают долгожданного гостя, увлажняя его, ублажая, не желают отпускать. Он двигается размеренно, в чётком среднем темпе, и она, изнывая под ним от желания, вынуждена поддаться его жестокой игре, поскольку сама была почти не в силах что-то сделать.
Я молча смотрю, отпивая из бокала, как стоит она, прогнувшись, кусая губы, чтобы не стонать слишком громко — не потому, что боится, что их заметят и обступят со всех сторон, но потому, что не хочет слишком мешать господам, занятым светской беседой. Она всегда не очень любила помпезный пурпур комнат второго этажа с алыми шторами и кровавым постельным бельём, ей совершенно не от кого было прятаться, поэтому она предпочитала находиться здесь. Она любила, когда на неё смотрят, и, кроме того, здесь был я — который всегда защитит в случае, не подобающем для подобного рода благородных заведений. И я хорошо знал, что она только рада тому, что я наблюдаю за её морально-нравственным падением, за тем, с какой готовностью предоставляет она своё тело для услаждения чужих, как беззаботно и легкомысленно порхает из рук в руки, как упоенно предаётся греху, как чувственно отзывается на чужие касания, как руководствуется только желанием отдавать всю себя в руки этим мужчинам, которые заполнят её собой без остатка.
Толчок, ещё, ещё, немного сильнее, ещё увереннее, откидывая волосы со лба плавным движением руки, она хватает ртом воздух, подаётся назад, к нему, на него, быстрее, пока сладостное блаженство, от кончиков пальцев ног до макушки, не сотрясёт её в его руках, и она не вцепится в ладонь зубами до крови — чтобы не кричать, снова и снова ощущая, как волны удовольствия омывают её тело, постепенно ослабевая. Она придёт в себя, почувствовав отрезвляющий железный привкус царапин на языке, а он, дав ей немного отдышаться, продолжит терзать её изнутри, причиняя небольшую ноющую боль ещё не отдохнувшему лону, которое через некоторое время снова раскроется, примет, обласкает, будет желать его, или уже других, ещё и ещё... Пока очередное цунами наслаждения не сметёт внутренние барьеры, и не даст открыться чему-то новому, ей доселе не известному, и, дрожа, она получит это новое знание, и будет осмыслять его до нового своего срыва.
Он входит во вкус, распаляясь сильнее, широкая ладонь впилась в левое бедро, движения порывисты, резки, он прикрыл глаза, ускорившись, и через несколько фрикций он блаженно замирает... Она чувствует, как он, дрожа, изливается в неё, как сокращаются мышцы его бёдер и пресса, как он закусывает губу, вздыхает, и я вижу, как по её телу проходит новая судорога
