... Первое, что увидели его глаза, было небо. И тишина.
Это было странно — тишины ведь не видно, — но она была такой густой и зримой, что дон Сезар прямо-таки увидел ее, и даже ощутил порами кожи.
Небо было синим, бездонно-синим, и тишина тоже была синей, даже лиловой, как тени в вечерний час. Она омывала дона Сезара, как младенца. Она окутывала его тело и душу, как масло. Ни в Кадисе, ни в Севилье не было такой тишины...
Внезапно дон Сезар вскочил на ноги.
Вначале вскочил — а потом понял, что может сделать это, и даже не удивился. Почему он должен был не мочь, он не знал, и задуматься не было сил — слишком много вокруг было непонятного.
Все вокруг было непонятно.
Не было понятно ничего, кроме тишины.
— Где я? — то ли подумал, то ли спросил у кого-то дон Сезар. (Должно быть, у тишины.) Потом огляделся.
Слева и справа высились огромные скалы. Они казались выточенными из драгоценных камней: рыжее, гранатовое, лиловое громоздилось друг на друге, как фрукты на базарном лотке, и все это было увито пучками зелени, сочно-салатовой, будто здесь никогда не было зноя, привычного зноя Андалусии.
Такая же зелень покрывала все вокруг. Дон Сезар стоял по колено в густой траве, колыхавшейся от ветра, который, оказывается, дул, хоть дон Сезар и не заметил его, ибо он так нежно, без толчков обтекал его, как все то же масло...
Свиристели птицы. Дон Сезар вдруг понял, что их хор-то и был тишиной — той самой, лилово-синей.
Здесь было так хорошо, что дон Сезар подумал бы, что он спит, если бы не понимал, что не спал...
— Где я? — снова спросил он у птичьего хора, и вдруг застыл. — Америка? Коста-Рика? Не... неужели?
Он упал в траву.
— Но... как? Как я добрался сюда? Почему не помню дороги, не помню моря? И где Микаэла?... Господи!
Он вдруг вспомнил про Микаэлу.
Там было что-то душное, тяжкое... что-то ужасное, не подпускавшее к себе мысль, не дающее себя вспомнить, как дон Сезар ни морщил лоб.
— Микаэла, — бормотал он, — Микаэла, — и бегал по траве, как гончая, будто хотел заменить беготней движенье мысли. — Микаэла... Микаэла!
Вдруг он увидел фигурку в цветастом платье, лежавшую тут же, на лугу.
— Микаэла! — он ринулся к ней, путаясь в траве. — Микаэла! Ми...
Это была не Микаэла.
— Пеппа? О Господи...
Пеппа вздохнула и потянулась. Ее глаза круглились, как у младенца.
Какое-то время он и она смотрели друг на друга.
Потом дон Сезар вдруг почувствовал бурную, душную радость от того, что это была именно Пеппа, а никто другой. Радость плавила его, выталкивая из глаз слезы, и он упал на Пеппу, сжав ее до боли.
Пеппа пыхтела в его объятиях.
— Ты жива... жива... — бормотал дон Сезар и облизывал ее, как теленок. — Пеппита... счастье мое...
Его радость передалась Пеппе, и та плакала и ласкалась с ним, все еще ничего не понимая. Потом они застыли, обнявшись, мокрые от слюны и слез.
— Где мы? — спросила Пеппа.
— Не знаю. Может быть, в Америке, как мы и хотели с Микаэлой?... Микаэла... Как странно... Я увидел тебя и вдруг забыл о ней, будто ее и не было... Ты что-то помнишь?
— Я... Я помню, что с нами что-то ужасное... Что-то... Но я цела и невредима. Больше того, мне хорошо, и я... Я не помню, когда мне было так хорошо. И ты со мной, мой родненький, счастье мое...
Они снова стали целоваться.
Ласки втягивали их, как воронка, распаляя все сильней. Пеппа сдирала с него одежду, чтобы вылизать, как кошка, и тот всасывался ей в губы, в уши, в соски, добытые из-под сдернутой одежды...
Вихрь восторга вдруг подкинул их вверх, как мячи, и дон Сезар стал бегать за Пеппой, голой, визжащей от страсти.
Они носились по лугу, кричали, толкались, ловили друг друга, катались по траве... Пеппа выгибалась и трясла грудями, молодыми, сочными, как фрукты, дразня дона Сезара.
Наконец он поймал ее, повалил в траву и, держа за волосы, развернул задом к себе.
— Ииы! Ыыы! Ыыыээ! — подвывала баском Пеппа, бодая землю. Дон Сезар оплодотворял ее, как
