и почему-то тяжело вздохнул.
— Сейчас тебе будет очень больно, — с некоторой досадой произнес он, — Может, действительно рот заткнуть? Легче терпеть.
Ильма отрицательно покачала головой.
— Ну, как знаешь, — снова вздохнул кузнец, — Тогда кричи. Не стесняйся. Я разрешаю.
Пошуровав угли в жаровне, он вытащил оттуда тонкую длинную иглу и поднес ближе к лицу девушки. Схватив двумя пальцами сосок, он быстрым отточенным движением проткнул его раскаленной докрасна иглой. Страшная боль пронзила всё тело рабыни, невольно заставив её дернуться и застонать. В глазах заплясали блики, голова закружилась. В виски ударил сильный прилив крови.
Кузнец, несколько секунд подержав иглу, осторожно вытащил её из отверстия и сразу же вдел в сосок небольшое латунное кольцо и сжал его тисками.
— Отдышись, девка, — улыбаясь, сказал старик, — А я пока иглу посильнее раскалю. Не так больно будет.
И тут Ильма залилась громким надрывным плачем. Подскочивший к ней охранник, замахнулся хлыстом, но кузнец сильно оттолкнул его в сторону, наградив увесистым пинком. Показав кулак, старик прошипел:
— Только тронь её! Я тебя самого прошью этой иглой. Пошел прочь!
Стражник, неуклюже поднявшись на ноги, зашагал восвояси, потирая ушибленный бок и бормоча ругательства. Кузнец плюнул ему вслед и стал готовить инструменты для второго прокола. Девушка, не в силах смотреть на это, отвернулась. Когда старик зажал ей второй сосок, нервы Ильмы не выдержали, и она потеряла сознание.
— Вроде, очухалась, — сказал кто-то из стражников, склонившись над рабыней.
— И хорошо, — довольно улыбнулся кузнец.
Всё тело горело. Девушку било, как в лихорадке. Ильма посмотрела вокруг и попыталась пошевелиться. Её тело отозвалось острой болью в паху и обеих грудях. Рабыня жалобно застонала.
— Не шевелись, — посоветовал кузнец, — Я клеймо поставил, пока ты без сознания была. Отдыхай пока. Я приказал, чтобы тебе поесть принесли. Пойду я. Работать надо. Твои подружки уже заждались там на солнцепеке.
— А что с той блондинкой? — спросила Ильма, — Ну, которая сознание потеряла.
— Кончилась, — угрюмо ответил старик, — Слабая оказалась. Дорога её доканала.
Кузнец ушел, и вскоре со двора донеслись первые крики. Клеймение началось. Ильма зажала уши руками, но вопли несчастных всё равно были слышны. Они резали слух, проникали в душу, терзая её, притупляли сознание. Девушка заплакала.
Так продолжалось долго. Несчастные пленницы кричали так, что даже вставленные в их ротики круглые кожаные кляпы не могли заглушить эти крики. Надсмотрщики, свистя бичами, безуспешно пытались заставить их замолчать, но только сами кричали в своём бессилии. Иногда прорезался густой бас кузнеца, отгонявшего их прочь, чтобы не мешали работать.
Но вот всё стихло. В сарай вошел охранник. Проворчав что-то недовольным голосом, он окинул помещение ленивым взглядом и поставил перед рабыней миску с вяленым мясом и ломоть серого хлеба. Поколебавшись, он вытащил из-за пазухи небольшую тыквенную флягу и положил на землю. Еще раз взглянув на девушку, он вышел из барака и прикрыл дверь. Наступил полумрак.
Ильма устроилась на своей тонкой подстилке и закрыла глаза. Сильная усталость и сытная еда, первая за всё время перехода, немного успокоили её. Незаметно для себя девушка заснула. Она не слышала, как охранники, щелкая своими толстыми и длинными хлыстами, загоняли в барак измученных пленниц, как те стонали от саднящей боли, рыдали от безысходности, гремя оковами.
Рабыня спала. Сон — самое прекрасное состояние для невольницы. Отдавшаяся без остатка во власть Морфея, рабыня может хоть ненадолго почувствовать себя свободной. Над ней нет надзирателей, которые не упустят шанс лишний раз продемонстрировать свою власть над беззащитной девушкой, закованной в тяжелое рабское железо, избитой и запуганной. Сон освобождает её от всех
