Может быть, так подействовал испуг — одновременно с облегчением: никаких больше холодных душей, теперь ее голый вид посреди кабинета английского точно обрел свой естественный смысл и простое назначение. Или все это исподтишка нарастало вчера и позавчера — а сегодня этот сон, эта физра, этот приятный стыд дезодорантной несвежести. А может быть, тело просто выбрало этот момент, чтобы сдать ее окончательно. «Астартиновая шлюха» стерпела даже признание, что ей морочили голову, а теперь еще и получает удовольствие. Она вообще, когда не следила за собой, склонна была почему-то делать самое нелепое, что только возможно. Как тогда с Калинниковым — козлом, разумеется, он был назван заслуженно, но как вообще случилось, что Анюта вместо того, чтобы просто убрать голову, оцепенела и принялась панически сглатывать, будто главным было ничего не запачкать, даже кубиков Васькиного пресса?
Всем этим самокопанием, нисколько не тягостным, Степанкова занималась позже в тот вечер, вытянувшись на кровати после душа, где зачем-то оттиралась и взбивала пену так, будто смывала следы злодеяния — хотя нет, это всё, кроме ее хулиганств с Теряхой, хотелось смыть и забыть. Хорошо было вспоминать недавнее во всех подробностях, заложив руки за голову, — все такое мягкое и душистое, телу уже ничего сегодня не нужно, а все терзания и слезы кажутся чем-то далеким. Даже в прыщиках теперь виделось что-то нежно-откровенное. Половозрелая, в самом деле, особь. И при этом такая еще девочка, всеми слабостями наружу. Тем резче потом сюрпризы.
Хе-хе. Ну и которая из нас дурочку развела?
Но что-то все-таки не давало покоя. Какой-то след оставался несмытым, что-то связанное с этой Теряхиной фразой — «шлюха-романтик», с тем, что потом произошло, но как, к чему это вообще имеет отношение...
Ой блядь.
Ой, пиздец.
*
— Я бы к такому доктору не пошла, — сказала Анюта, глядя сверху вниз — впервые за все их близкое знакомство, с того самого раза, как стояла в туалете зареванная, а Теряха сидела на радиаторе. — Которая в свою хуйню не верит. И курит.
— Зрение портит, уроки прогуливает и спортом не занимается. Ты все это уже говорила.
Забавно, какое было позавчера между ними расстояние, во всех смыслах, и как оно только увеличивалось, пожалуй, пока Анюта допускалась только к богининой киске (нельзя так говорить!) и заднице, да ловила грубо-хозяйские жесты на серединку собственных трусиков. А теперь вот Теряха зажимает ее левый сосок двумя пальцами, а правый, влажный от слюны, обдает своим дыханием: холодно, тепло, холодно; смотрит поверх очков, настоящим своим взглядом, каким-то более броским, лучше запоминающимся; перебирает указкой Анютины волосы за спиной и, похоже, не совсем уверена, что теперь делать.
— Тебе так неудобно будет, — сказала Анюта. Ей сейчас больше всего не хотелось разочаровываться. После таких ухаживаний (ведь получается: надавать пощечин, дважды вымазать рот женской жидкостью, якобы полезной, и еще заставить благодарно лизать анус — это Теряха так заигрывает), после спасения в раздевалке и залихватски раздобытого ключа Анютина неромантичная натура требовала завершающего траха с хитрым и дерзким самцом — пускай за самцовость и отвечала указка мистера Федоренко. Законное место этой указки нетерпеливо и мокро ощущалось между ног; ничего унизительного в этом теперь уж точно не было — раз над Анютой издевались не просто так, раз ее хотят. Да и сама она задумала кое-что на потом, чтобы Теряха о себе не возомневала.
Но именно что на потом. Сейчас была как-то не к месту эта нервная девочка-очкарик, теребящая ее соски. Это и есть Теряха, богиня и самец, но натуре этого не объяснишь. Будет странновато. Будет какое-то совсем уже лесбиянство.
— Терях, хватит думать, — продолжила Анюта. — Ты не хочешь курить. Ты хочешь меня. Хоть тут не наебывай.
— Что б ты понимала. A woman is just a woman, but a good cigar что-то там.
