иноходью приближалась полноватая дама, суетливо протягивая обе руки. Чтобы скрыть следы горького разочарования, невольно проступившие на моем лице, я надолго склонился над этими пухлыми, унизанными кольцами руками. Мне предстоял скучнейший вечер в тесном семейном кругу. Говорили, в основном, о моей женитьбе, по косточкам разбирая, за какой что дают, и насколько это выгодно для меня.
— За Гуриной дают имение, — степенно рассуждал дядя, — да только что ты будешь с ней делать? Я имею в виду — с землей? Сейчас, чтобы имение давало доход, там нужно жить все время. И хозяйствовать надо с умом. А я не думаю, что ты на это способен. Лучше бери ту, за которой дают чистыми деньгами. Больше всего возьмешь за Ряхиной, но, знаешь... родниться с ними как-то не комильфо. Вчера только из купцов выбились. За Корчагиной, старшей, дают триста тысяч, но... ты ее видел?
— Мовешка?
— Не то слово! Страшная как черт. Бррр! Врагу не пожелаю. Так что, мой друг, придется тебе выбирать какую-нибудь из резняковских девиц. Сам он, правда, редкостный мерзавец, но зато с положением. Снюхался с губернатором, каналья. Может быть, продвинет тебя куда-нибудь.
Я надолго задержался возле столика с закуской, и, после пятой рюмки, кузина Александра показалась мне весьма недурственной особой с очаровательными пухлыми подбородочками. На ужин подали солянку, стерлядь кольцом, жирных жареных перепелок. Дядя расстарался к приезду вовсю! Между прочим, кузина сообщила, что собирается в ближайшее время перебраться в свое имение. У нее была миленькая усадьба, совсем недалеко от города.
— Буду наезжать к вам сюда, — говорила она, ласково поглядывая на нас. — Всё не так скучно! И вы меня тоже не забывайте!
— А ваш муж? — я совсем запамятовал его имя, — Когда он собирается приехать?
— Боюсь, что никогда, — промолвила Сашенька и замолчала.
После ужина дядя удалился на покой, и мы с Сашенькой остались вдвоем. Воцарилось неловкое молчание. Чтобы как-то заполнить его, я подсел к кузине ближе и взял ее руку. Она вздохнула.
— Ты почти не изменился, мой друг. А я? Я сильно подурнела?
— Ты стала совсем другой, но от того не менее прекрасной.
— Ах, полно льстить! Мне тридцать лет! Да, тридцать лет — немногим боле...
— Мне столько же, я видел свет, кружился долго в нем на воле... Сашенька искренне рассмеялась и на мгновение стала прежней Сашенькой.
— Ах, mon cher, я только сейчас поняла, как мне тебя все это время не хватало! Как мне прискучил этот Париж, эти салонные разговоры! Впрочем, что я! Ты, бедный, верно, помирал здесь с тоски — один, в уезде, да еще и без денег.
— Отнюдь. Я здесь вовсе не скучаю. Даже напротив! — и, повинуясь непреодолимому желанию продемонстрировать перед кузиной свои сомнительные достижения, я рассказал ей о барышне, и о Никитке, и о том, как я с ними живу и что делаю.
Сашенька возмутилась.
— C'est charmant! Завел себе сераль и еще собирается жениться!
— Я вовсе не собираюсь жениться.
— Почему, почему мужчинам достаются все удовольствия?! Они могут развлекаться, как пожелают, и общество смотрит на это сквозь пальцы!
— Надеюсь, что общество пока еще на меня не смотрит.
— А я, женщина, которую бросил муж (богатая женщина, между прочим!), вынуждена соблюдать эту самую дурацкую благопристойность!
— Милая моя кузина, да вы же сущая лирбертина! Не губите в себе этот редкий цветок! Позвольте ему раскрыться!
— В Париже это было бы проще. Но здесь, в глуши, под пристальным взглядом соседей...
— Дорогая, развлекайтесь так, чтобы не возбуждать ничьих подозрений. Ежели вы заведете себе любовника из местных дворян и будете средь бела дня разъезжать с ним по Большой Почтамской, общество, конечно, вас осудит. Но никто никогда не обратит внимания на красивого лакея, смазливую горничную, домашнего врача, двоюродного брата...
Кузина задумалась, оценивающе посмотрела на меня и, взяв светский тон,
