— Ой! Лишенько-то какое. Что ж вы делаете, Степан Петрович!
— Матушка, моя! Ферапонтия Александровна. Дозвольте всего лишь ручку Вашу прелестную поцеловать. Не корысти для, а за ради любования.
— Дозваляю, Степушка, целуйте.
Степан берёт нежную ручку Ферапонтии в свою и со всею страстию целует, приговаривая: «М-м-мым-ум-м-м-м-мы». Добравшись почти до локоточка девы, он ею оттолкнут со словами:
— Что ж вы себе позволяете лишнего-то, Степан Петрович! Такого уговору не было! Целовать далече.
— Ферапонтия Алексанна, увлёкшийся были мы. Покорнейше прошу смилостивиться над дитяти не разумным.
— А что это у вас топорщится Стёпушка в штанах? Сокрытое мужским треугольником и задранным кафтаном?
— Соблаговолите ли Вы Ферапонтия, моя разлюбезная, показ провести Вам мужественной доблести?
— Соблаговолю, разлюбезнейший Степан Петрович. Только студно мне! Ой, студно!
Дева краснеет, как поморский рак и, прижав ладонями пылающее лицо, смотрит, как Степан расшнуровывает мужественный треугольник. Ему это не сразу удаётся. Трясшимися руками и с дрожью в ногах он делает это. Наконец ему это удаётся и на свет божий появляется мужественность красно-лилового цвета, чего-то вожделеющая.
— Красивый-то, какой! — говорит Ферапонтия и её нежная ручка, подрагивая невольно тянется пощупать твёрдость и горячность мужественности.
— Сиськи покажи, — внезапно вещует Степан, перстоуказуя на сиськи бахчисарайского размера Ферапонтии.
— Что ж вы такое говорите! Ненаглядный мой, Степан Петрович! Разве же можно вот так вот на первом свидании?
— Чё ты ломаешься, как целка? — Покачивая органом, — возмущается Стёпушка, — показывай, давай! Не ровён час заприметят нас вороги окаянные папашка твой и мамашка моя с Гузнецом Первозвннычем.
— Вы только не серчайте, Стёпушка! Сейчас я, сейчас!
Ферапонтия быстро развязывает завязочки скрывающие её груди беленькие и вываливает свои дыни напоказ будущему полюбовнику своему.
Степан мнёт, трёт, поглаживает огромные холмы, нежно целуя их и восторгаясь:
— Ой, вы гой еси, добры молодцы! Повезло же мне чурбану стоеросовому! Красотой такой обладать невъебенной!
— СТОП! СТОП! — орёт истошным голосом режиссёр, — придурок, где ты в тексте мат увидел?
— Извините, Степан Петрович, — сплоховали мы, — скорчив скорбную мину при плохой погоде, извинятся Аркашка.
— Порноактёр, блин! — Злится режиссёр, — Как у тебя стоит? Это что стояк? Да он у тебя полувяленый! Уволю нахрен! А ты жиртрест, дыни вывалила, а соски, соски? Почему не стоят?
— Извините, Степан Петрович, — начинает плакать главная героиня, — не стоят они у меня на него...
— Ладно, хрен с вами. Переносим на завтра. Но, чтобы у обоих стояли! Вы меня поняли? Не слышу!?!!
— Поняли, поняли! — Хором отвечают актёры.
Все расходятся. В зале погасили свет. Вдали горит одинокая лампочка. Аркадий и Ольга сидят напротив и в разодранных чувствах разглядывают друг друга.
— Оль, а правда у тебя соски на меня не стоят? — внезапно спрашивает Аркадий.
— Да что ты такое говоришь, любимый!? Стоят! Ещё как стоят. Но не могу я вот так на людях...
— А нахуя пошла в порноактрисы?
— Ребёнок у меня, скоро школу окончит. За учёбу надо платить. А где денег взять? А ты, ты-то, что здесь делаешь?
— У меня есть секрет. Никому не расскажешь?
— Никому. Да что ты как маленький, говори уже.
— Оль я гей, хочу ориентацию сменить: ну чтобы мне бабы нравились.
— Вот так нифига себе! Ты пидар что ли?
— Ну на вроде того. Только я активный. Мне мальчики нравятся, толстожопые.
— А я тебе нравлюсь? Выебал бы меня? Только не перед камерой?
— С удовольствием! Только не перед камерой!
— Пошли в туалет, — Ольга порывисто встаёт и идёт в сторону туалета, на ходу снимая и кидая, куда попало предметы туалета.
— Почему в туалет? — не понимает Аркаша.
— Такая у меня эротическая фантазия, —
