меня, но у вас острый ум, доброе сердце, и когда-нибудь вы поймете. Когда-нибудь вы присоединитесь к свету веры Христовой, потому что этот свет — и в вас...Изрыгая проклятия, Афраний бросился прочь из камеры. Это было самое страшное: агитация стражей закона. Камилла наверняка говорила точно так же и с «геркулесами»...Он бежал, не взвидя света, и на бегу почувствовал то, что уже было раньше: гадкий холодок расточился по телу, ударил в голову... Афраний упал. Глаза застилал красный туман, в ушах звенело... «Что со мной, еби меня сатир? И почему она сказала, что у меня доброе сердце? Еби ее мать тысяча сатиров в рот, и в зад, и прямо в сраные ее потроха...»В тот вечер он напился, как свинья, а затем жестоко выебал юную, ни в чем не повинную крестьянскую девочку, проданную отцом — и в узкое, неспелое еще лоно, и в попку, едва не лопнувшую от его мясистого фаллоса. Девочка плакала, хоть и излилась семенем от нестерпимой полноты в кишках, — а пьяный Афраний, не отпуская ее, мял рукой ее истерзанное лоно, исторгая из него новые и новые потоки. И девочка изливалась и второй, и третий раз, и хрипела, потрясенная своей любовной казнью, а Афраний все мучил и мучил ее, называя Камиллой, хоть она была Децией, и думая, что же ему делать.***Он не сделал ничего. В его силах было остановить пытку, но для этого нужны были веские основания, вроде покаяния осужденной, приказа легата или самого кесаря, — а лгать Афраний не мог. Ему до сих пор снился кошмар — как он, Афраний, стоит перед самим кесарем, и кесарь спрашивает у него, глядя ему в глаза: «Марк Терций Максимилиан Афраний, где твой друг, предатель Грациан?»Если христиан из рабов и плебса полагалось просто распинать, как воров и убийц, то христиан из патрициев надлежало мучить до тех пор, пока они не отрекутся от своей веры или не умрут. Распятие было слишком позорной смертью для благородного сословия, — увечье считалось куда более достойной мукой. В частности, женщинам надлежало отрезать части тела. Сегодня пришел черед Камиллы, и Афраний знал, что ей уже отрезали уши, потом отрежут нос, потом нижнюю губу, потом...Этот день — 9 марта 1042 года (*292 года н. э. по нашему календарю — прим. ав) — стал самым страшным днем в жизни Афрания. Весь этот день Афраний проплавал в липком красном тумане. Он не мог ничего есть, и всякий глоток вина выблевывался обратно. Афраний пытался взять себя в руки, отрешиться от страстей, как завещал великий Сенека, но не мог думать ни о чем, кроме окровавленного туловища Камиллы. Зайти к ней казалось ему страшнее, чем попасть в плен к дакам, обматывающим кишки пленников вокруг их головы, — но Афрания болезненно тянуло туда, как преступника на место преступления.В полдень он не выдержал и подошел к ее камере, — и бежал прочь, содрогнувшись от звериного вопля Камиллы, разрезаемой заживо, и потом полчаса держал голову под ледяной струей фонтана. Но вечером ноги сами привели его к камере. Трясущимися руками он открыл дверь — и стиснул зубы, чтобы не заорать. На перекладине висела окровавленная туша без ушей, без носа, без нижней губы, без грудей, без срамных губ, без пальцев на руках и на ногах. Глаза у туши были закрыты, но кровавые круги, зиявшие на месте грудей, вздымались кверху: то, что было недавно Камиллой, все еще не желало умирать.Афраний почувствовал, как багровый туман всасывает его в себя. Он упал, сжав голову руками, и бился головой об пол. В клубах тумана, застилавшего белый свет, ему вдруг явилась нелепая мысль, и Афраний ухватился за нее с надеждой сумасшедшего. «Слушай меня, бог Камиллы, — кричал он, — если ты действительно умеешь делать чудеса, как про тебя говорят — верни ее! Она отдала тебе свою красоту и жизнь — исцели ее, верни ей тело, верни ее! Верни ... ее!...»Он молил запретного христианского бога, угрожал ему, заискивал перед ним, пока не затих на полу, и ум его не утонул в ватной тьме.***Он
