взгляду.
В глазах её искры, а лицо полыхает.
Доктор приближается и также с очевидным восхищением хватается за него.
— Мое ... сокровище, ты в состоянии будешь поместить его в свою натуральную тёплую ванну? Ведь он настолько большой!
— О! У меня в этом нет малейшего сомнения! Я сумею успокоить и избавить его от всякой боли. Бедный парень, как он пульсирует! Именно это причиняет вам сильную боль, дорогой Чарльз?
— О, да! Ваша рука, кажется, делает его ещё твёрже, чем прежде, но в то же самое время вызывает какое-то странное чувство — чудеса да и только! вот-вот закружится голова и я упаду в обморок. — Облегчите же меня, дорогая тётушка! Доктор сказал мне, что вы сможете это, если захотите.
— Конечно, смогу, мой дорогой мальчик! Только вот есть одна загвоздка. Мой способ — это большая тайна, известная лишь вашему дяде и мне самой; и вы должны уверить меня, что никогда и ни с кем не поделитесь им, а уж тем более не станете рассказывать о ходе лечения. Только моя сильная привязанность к вам заставляет меня сделать что-то посильное, чтобы облегчить вас. Обещаете не быть болтливым?
— Моя дорогая тетя, вы можете быть уверены в этом, ведь я буду слишком много обязан вам, чтобы когда-нибудь даже подумать о выдаче секрета вашей восхитительной доброты. Сделайте же, прошу, сделайте это сразу! Уж очень я странно себя чувствую и разрываюсь от боли.
— Ну ладно, подвиньтесь и уступите мне место возле вас, чтобы я смогла прилечь; доктор накроет нас, и я быстренько ослаблю эту одеревенелость.
Она взбирается на кровать, ложиться спину, натягивает на нас простыню и говорит мне:
— Для того чтобы побыстрее избавить вашу закорючку от одеревенелости, её надо поместить в ножны, которые находятся в моём теле, внизу моего живота. Сейчас я его оголю, а вы взбирайтесь на меня.
Я нарочито неловко делаю это, и она, схватив мой стоящий дрекол, помещает его набалдашник между уже довольно влажными губами, сказав мне:
— Втолкните-ка это подальше!
Мгновенно скользнув чуть ли не до стручков в её восхитительные ножны, я вскрикиваю:
— О, небеса! Как же здорово! Дорогая, дорогая тётушка, что мне теперь нужно делать? Я чувствую, будто собираюсь умереть.
Явленная мною невинность, кажется, усиливает её удовольствие. Она отбрасывает в сторону простынь, нас покрывающую, и, крепко обхватив моё тело руками и ногами, просил меня:
— Заставьте свою закорючку ходить туда и обратно, подвигайте вверх и вниз жопой!
— Чем-чем?
— Задницей, седалищем, тем местом, которым вы садитесь...
Я следую за её указаниями, а она помогает мне с редким искусством, замечательно сжимая и стискивая мой инструмент, когда я беру назад, и отступает, чтобы опять сойтись встречными ударами сверху и снизу. И всё это с выражением самого сладострастного восхищения. Я чувствую, как мои тестикулы охватывает и мягко сжимает рука доктора. Отдавая себе полный отчёт, что кризис приближался, я с криком экстаза пихаю до отказа, но вспомнив о своей роли, восклицаю:
— Ах, я умираю, дорогая тётя! Ах! ах! остановитесь! остановитесь! Я — не могу — не могу — стерпеть это.
И замираю, сделав вид, что лишился чувств. Но могу слышать тетю, бормочущую:
— Какой милый, восхитительный мальчик! Мне ни разу ещё не приходилось иметь в себе такого великолепного хуя и так здорово ебаться. Боюсь, как бы дорогой ребенок не упал в обморок от новизны ощущений и избытка наслаждения. Но его великолепный хуй всё ещё пульсирует во мне. Так очаровательно! Не знаю, доктор, можно ли только по корню почувствовать, как он твёрд.
Я чувствую, что доктор схватывает его, заставляя яростно пульсировать.
— Милый мальчик снова задеревенел, словно и не кончал. Как только он придёт в себя, тебе предстоит ещё одна ебля с ним. Я рад этому, поскольку это
