— Когда же, наконец, я попаду к себе домой? — мелькнуло в голове. Оставалось преодолеть пару пролётов вверх. Я перепрыгнул через три ступеньки и услышал какое-то шарканье. Сверху, по направлению ко мне, двигалась огромная, круглая, голая, белая женская задница, равномерно раскачиваясь из стороны в сторону. Руки с тряпкой мыли ступени: влево-вправо, влево-вправо. А задница двигалась вправо-влево, вправо-влево. Задница была такой, что обойти её было невозможно.
— Баба Клава, вы, что ль?
— Да, вот, Генчик, решила лестницу прибрать к празднику. Сегодня, ведь, ваш мущинский день — 23 февраля.
Всё это она говорила, не разгибаясь и продолжая елозить руками по ступенькам.
— Ты обожди, пока я пролёт домою. Три ступеньки осталось.
Лет тридцать живём с бабой Клавой на одной площадке, но никогда я не видел её в таком экзотическом виде — голышом и с тряпкой в руках, согнувшейся раком и выставившей весь свой срам на обозрение.
А срам этот был даже очень ничего. Возраст у женщины, как я теперь понимаю, делает отметины на руках, шее, а то, что скрыто под одеждой: живот, грудь, и то самое главное место, куда теперь я с интересом глазел, остаются по-прежнему и по-молодому нежными и привлекательными.
Как это я раньше об этом не догадывался? То, что я видел, мне явно нравилось. Нестриженная и небритая мохнатка, а это по мне, была разделена вертикальной красной щелью ровно пополам. Мне даже показалось, что она мне подмигнула, после чего щель расширилась. От равномерных движений рук груди бабы Клавы колыхались из стороны в сторону. Они тоже были большие и белые и достаточно полные, а не какие-то иссохшиеся, как кто-то мог подумать.
Пока я стоял там, переминаясь с ноги на ногу, агрегат бабы Клавы приблизился влотную. Её подмигнувшая мне щель в аккурат прижалась к моей колбасе.
— О Боже, — подумал я. — Опять, что ли?!
— Генчик, я хочу тебя поздравить с праздником, — говорил снизу голос бабы Клавы, которая руками продолжала мыть пол, а задом терлась об меня, о мою колбасу.
И колбаса отреагировала быстрее. Я ещё и сообразить не успел, что сказать, как Клава оказалась одета на меня, как шашлык на шампур. Теперь она двигалась не из стороны в сторону, а вперёд-назад, вперёд-назад. Она бросила тряпку и упёрлась руками в полусогнутые колени.
Я зажал газету с письмом зубами и поймал в руки её колыхающиеся груди. Теперь они не раскачивались, а сосками втирались в мои ладони. Я с удовольствием мял их, ощущая какими напряжёнными стали соски. Я взял каждый тремя пальцами и стал крутить, вызвав этим визг из её груди и похотливый сок из мохнатки.
— Йи-и-и-их-х-х! И-и-и-и-и-и-ть, твою м-м-м-а-а-а-а-ть!! — визжала и орала она.
— Не напугай соседей, Клавочка! — кажется, я включился в это дело, и газета выпала изо рта. Я почти не двигался. Баба Клава закрутила задом так, что сок стал разбрызгиваться вокруг. Всё уже хлюпало. Хлюпала мохнатка, хлюпала колбаса, хлюпали мои колокола, хлюпали наши лобки. И я решил: подарок, так подарок!
Отпустив её белые груди в свободное парение, я схватил её за ягодицы, растянул их слегка и двинул своей колбасой чуть повыше мохнатки. От такого толчка Клава качнулась вперёд и, чтобы не упасть, ухватилась руками за перила. Я придвинулся, задвинул колбасу опять в мохнатку, выдернул и снова двинул чуть выше. И попал прямо в цель. Благо колбаса была мокрой.
Зашла туго, но уверенно и нагло, как торпеда.
Её зад попытался выразить недоумение, затем негодование, а потом до него дошло, что наши уже в бункере. И зад капитулировал.
— Держись, Клава! Гусаров дырки не смущают, гусары дырки ублажают!
Я ухватил её за широченные бёдра и пердолил так, как будто год постился. Откуда только силы взялись. Сам понять не мог. Казалось, что колбаса живёт в собственном ритме независимо от меня. Но сил ей было не занимать. Она тянула
