глаза.
— Убью! Убью! — хрипела она, плюясь и смазывая краску с век. Пока она терла лицо, на ней осели два новых потока: малиновый и зеленый. Художник хохотал, вооружаясь новыми банками. — Шизоид! Уголовник! Вот тебе! Вот! Вот!... — Мэй нахватала пластиковых флаконов и поливала художника длинными струями, стараясь попасть ему в рот. Художник отбивался, плескаясь в Мэй большими цветными плюхами, от которых Мэй поначалу уворачивалась, но потом стала незаметно подставляться, распробовав веселый ужас этого безумия.
Вскоре образовались два лагеря и линия фронта: художник и Мэй, обставленные банками, прыгали, как мультяшные чудища, обливались краской и хохотали, как психи. В воздухе мелькали струи, яркие, как радуга, оседая на телах, на волосах, на полу, на мебели и на всем и вся; тонкое, округлое тело Мэй двигалось стремительно, как цветной ураган, и торчащие соски, один зеленый, другой оранжевый, буравили воздух боевыми пиками. Волосы ее, слипшиеся в сплошной многоцветный нимб, мотались в воздухе, разбрызгивая пестрые фонтаны. Густая краска облепила ее до ушей и ручьями стекала по телу.
Бойцы визжали, хрипели, отчаянно обзывались и хохотали — чем дальше, тем громче и надрывней, пока наконец не повалились на пол, подвывая от смеха и изнеможения. Оружие кончилось, и они какое-то время швырялись всем, что попадало под руку, пока не обмякли и не вытянулись по полу усталыми тряпками, вымокшими в краске.
В голове и в теле гудел цветной гул. Мэй будто родилась заново. Она лежала в веселой луже красок и улыбалась во весь разноцветный рот. — Аааоооуу... Ты уголовник, — стонала она. — Я сдам тебя копам...
— Ты! Ты не любишь крошку Мэй? Как можно так? — донеслось из-за линии фронта.
— Да люблю я ее, люблю! Доволен?
— Ты скривилась, когда...
— Я просто... пукнула, ясно? Обожралась чили, — Мэй прыснула, выплескивая последние запасы смеха. Художник смеялся с ней:
— Ну надо же... Я не унюхал...
— Еще бы. Тебе сейчас весь мир пахнет спиртом. Что роза, что дерьмо — все едино...
— Неправда! Я выпил всего две... — донеслось уже ближе к Мэй.
— ... А потом размножил их на восемь. Все художники так делают... Оооу! — Мэй дернулась, потому что по ее животу и вагине прошлась требовательная рука, смазав краску.
Дернулась, но не протестовала.
Во-первых, тело было непослушным и рыхлым, как тряпка; а во-вторых, это было зверски приятно. Так приятно, что Мэй выгнулась, подставляясь руке, размазывающей цветное месиво по ее телу.
Твердая ладонь скользила по ее ноге, по бедру, по гениталиям, обволакивая Мэй потоками мурашек. Сверху склонилась кошмарная голова серо-буро-зеленого монстра. — Ты чертовски эффектно выглядишь, — сказала голова, и по телу Мэй заскользили две руки.
Ее еще никогда не купали в краске, никогда не размазывали жидкую радугу по голому телу, и это было приятно до чертиков, до щекотки под кожей и в паху. «Мне просто приятно», думала Мэй, слушая свой стон, «я не собираюсь отдаваться ему, я просто разрешаю ему делать мне приятно...»
— Ты настоящая радуга, — шептал художник, лаская Мэй. — Девочка-радуга. И ты так похожа на нее...
«Я ведь почти шлюха», думала Мэй, «голая выкрашенная шлюха — для него», и цеплялась за спасительную мысль: «но я же ему не дам... Мне просто приятно, и... я немножко сошла с ума... Я... я... « Она закрыла глаза. Руки художника уже скользили по ее груди, мучая сосок в липкой оболочке, как клюквинку в варенье, и настойчиво мяли внизу, между ног, где краска смешивалась с соком ее тела.
«Боже, как хорошо», думала Мэй, не замечая, что гнется и отчаянно улыбается до ушей, сверкая перепачканными зубами. «Ну как же хорошо, ну что же это... Сейчас он... сейчас он будет... нельзя... я... я... ааааа!... « — она вдруг ощутила ... на себе груз тела, большого и властного, и зажмурилась крепче. Мысли путались в ее голове. Ей раздвинули ноги, уткнулись в нее требовательным колом... и вдруг Мэй
