извернувшись, Тим наступил ему на ногу, и тот, выпятив вперед руку с букетом, вдруг оступился и взмахнул ею в воздухе.Раздался крик. Незнакомец отдернул руку и отлетел прочь, будто букет вдруг превратился в змею; из охапки, падающей на пол, взметнулся столб прозрачной жидкости — и плеснулся в грудь Тиму...Его пронзила адская боль.В глазах потемнело, и Тим заорал, пытаясь выпрыгнуть из пиджака, вдруг ставшего огненным; пространство пошатнулось, и Тим упал, ударившись головой об угол сцены.Он не слышал ни переполоха, ни крика Дженни. Боль в голове и в груди обволокла его с двух сторон, сжала тисками — и вытолкнула прочь.***... Сквозь синюшную пелену нарисовалось белое, и в нем — линии и углы; очертился объем, ослепив мозг световым пятном — слева, за гранью зрения. Тим хотел повернуть туда голову — и застонал. Его сдавила боль в голове, в груди — и что-то, обхватившее его всего, как призрак-невидимка в кошмаре. — Мистер Коллинз... Мистер Коллинз? Вы очнулись? — донесся голос, незнакомый, но в то же время и странно знакомый. — Он очнулся! — крикнул голос куда-то, и над Тимом нарисовались хрупкие плечи в белом, и сверху на смуглом лице — глаза. Индейские, волнительные и обжигающие. Они смотрели на него. — Не слышит... Мистер Коллинз! Как вы? Вы... я...Тим не понимал. В сознании отсутствовало несколько важных звеньев. «Бред?...» — Вы не бойтесь. Врачи сказали — два процента... это для жизни не опасно, хоть, конечно, нужно будет подлечить... хорошо, что на вас пиджак был застегнут, и жилетка, и... Боже мой!Она добыла в ворохе простыней пальцы Тима и сжала их.Самое невозможное в этом бреду было не сама она, а ее глаза: жгучие, влажные и влюбленные. — ... Вы... вы спасли мне жизнь. Почему? Простите, я несу чепуху. Белибердень... Так говорят у нас в Сан-Диего. Я... я не знаю, что со мной. Вам, наверное, плохо, и думаете: вот дура, не понимает... Нет? Не думаете? Я никуда не поеду. Я отменила все концерты — и в Ричмонде, и в Цинциннати... Я буду здесь, с вами, буду все делать... Вы... странно, да? — я совсем вас не знаю, не знаю, сколько вам лет, что вы любите... Весь вечер я пела для вас. Только для вас. Я думала даже, что это какое-то колдовское зелье у вас было, потому что как бы вы иначе поняли, что этот человек хочет...«Зелье» — отложилось в сознании Тима. — ... Вы, наверно, удивительный человек. У вас лицо, как у моего отца. Я... я хочу, чтобы вам было хорошо.Ее рука нащупала плечо Тима и легонько погладила его.Тим вдруг понял, что он по шею в бинтах, и что они и есть призрак-невидимка из сна; а Дженни вдруг нагнулась к нему — и припала губами к его лбу. Легко и горячо, как влажный ветерок Юга. — Простите меня... мне... мою... я ведь женщина, а все женщины сентиментальны... просто я благодарна вам, и... — шептала она, щекоча губами кожу на виске.Больше терпеть было нельзя. — Дженни, — услышал Тим свой голос, едва узнав его.Рука его обхватила гибкую спину и привлекла к себе. Дженни была влажной, трепещущей и близкой, до крика и кома в горле; пальцы, ласкавшие его, забрались под простыню, добрались до кожи, обожгли ее... и наткнулись там на молодца, распиравшего штаны.Тим охнул... а Дженни, откинувшись назад, глянула ему в глаза. Долго, пристально, как перед боем... и медленно, осторожно откинула простыню.Он не дышал. Медленно распахнув полы пижамы, Дженни обнажила ему живот и забинтованную грудь, затем — так же медленно спустила штаны с трусами... Молодец оголился — и выскочил наружу, трепеща, как рычаг коробки передач; а Дженни все тянула и тянула тряпки вниз, обнажая мошонку и ноги до колен. Раскрыв Тиму всю срамоту, глянула на него, красного, обалдевшего, — и нагнулась к распахнутому хозяйству.Нежную кожу щекотнули волосы, упавшие мягкой волной в ноги. Нервно откинув их, Дженни ткнулась в яички, лизнула их, проникла языком в уголок... затем оглянулась, снова
