— Хуй ее знает... — сказал Толстый. Он был бывший бандит и называл Стрелку «марухой». — Может, загуляла...
— Мож, и так, — сказал Беспалый. В прошлой жизни он был токарь. Или фрезеровщик. Какая теперь разница? Он был самый старый и называл Стрелку «дочкой».
— Ушла от нас, сука, — сказал Пушкин. Когда-то он был поэт и до сих пор любил выражаться красиво. Стрелку он называл «стрелкой».
Трое нелюдей сидели на железнодорожной насыпи, возле рельсов, по которым давно уже ничего и никуда не ходило. Это было очень спокойное место. Они привыкли к нему и коротали здесь короткое московское лето. Стрелка была четвертой, и по вечерам, распив, что было, они говорили со Стрелкой или ебали ее по очереди. Толстый — грубо, Беспалый — любезно. А у Пушкина через раз вообще ничего не получалось. Слабый организм, одно слово — поэт.
— Или менты повязали. — сказал Толстый.
— Да не трогают ее, сам знаешь, — отозвался Беспалый.
— Надо искать. — сказал Пушкин.
— Чево? — удивился Толстый.
— Искать надо, — повторил Пушкин и насупился.
— Ага. — сказал Толстый. Под кожурой щек замаячил желтый собачий клык — Толстый улыбался. — В розыск объявить. Всесоюзный.
— В розыск, не в розыск, а искать надо, — зло повторил Пушкин.
— Где? — резонно проронил Беспалый.
Пушкин знал одно место, но промолчал. У Толстого тоже шевельнулась мыслишка, он подцепил ее ногтями, как вошь, и раздавил молча. Она вякнула и осталась жить. Беспалый посмотрел на рельсы и почему-то сказал:
— Осень скоро.
— Ага, — проворчал Толстый. Оба подумали о подъездах, у каждого на примете были варианты.
— Я помню чудное мгновенье, — сказал Пушкин.
— Чево?
— Надо искать, говорю.
— Ну иди, бля, ищи. И тебя повяжут.
— Может, она дохлая валяется где ни будь, — не унимался Пушкин. — Закопаем хоть.
— Да иди ты, — сказал Беспалый. Он был самым старым и слово «дохлый» не любил больше всех.
— Тут такой грунт, неделю копать будешь, — заметил Толстый со знанием дела.
Беспалый достал полфлакона тройного. Сделали по глотку, крякнули, закурили свои бычки. Разговор не клеился. Не было Стрелки.
Со стороны вокзала доносился размазанный эхом голос дикторши, которая говорила что-то о поезде на Киев. С площади были слышны другие городские сверчки — клаксоны, ругань, скрежет тормозов. Где-то там была Стрелка, это мешало им расслабиться.
— Я пошел. — Пушкин докурил до фильтра, поперхнулся и встал.
— Повяжут, — меланхолично заметил Толстый.
— Пусть вяжут, — сказал бывший комсомолец. — Заодно у ментов про нее разузнаю.
— И я пойду, — сказал Беспалый. — Знаю одно местечко.
— Идите. Я тут подожду, — сказал Толстый, укладываясь. — Тройной оставь, замерзну.
— Щас, — проглумился Беспалый.
Две фигуры, пошатываясь, ушли к вокзалу, где у каждого в метро был свой человек. Толстый, которому каждый раз приходилось ругаться на входе, остался лежать на насыпи. Через пять минут он уже спал, пользуясь случаем, в защитном поле собственной вони.
Пушкин отправился на улочку в центре, куда однажды забрел со Стрелкой. Она сама привела его на это место, потом достала заветные, небывалые поллитра настоящей водки и поделилась с ним. Они спрятались в тень от греха подальше и сидели там тихо, как мыши, стараясь не булькать во время редких глотков. Стрелка все поглядывала на окна напротив, особенно, когда водка начала греть. Окна были занавешены, и Пушкин не мог взять в толк, чего она в этих окнах такого нашла. Ему захорошело тогда, он дождался полной темноты и полез к Стрелке, чувствуя, что на этот раз все получится. Но она шепотом послала его на хуй и долго сидела, как сова, глядя в эти свои
