разу, а она, как увидела меня, так стала из-под него вырываться! Он тогда зовет, чтоб я помог. Витька ей руки стал к дивану прижимать, а я ноги ее задрал и в стороны развел, так, что она коленками в свои плечи упираться стала. Он снова заработал — притихла, глазки прикрыла, а покраснела так, будто целочка! Прям расцеловать хочется! Такая красивая! Вылитая мать! Та тоже ведь, сначала ерепенилась, в позу вставала, когда я дружков приводил. А мы все молодые, сильные, после армии. Выпьем, ей нальём — она и подобреет, и пообмякнет. Я её — на стол, чтоб одёжку снимала, а она также — вся застесняется, покраснеет, и мы её уговорами-уговорами, пока совсем голеньой не останется! Коленки ей целуем — она сладко так же ахает, глазки прикрывает, потом, кто посмелей, пизду язычком ласкать начинает, ну, ножки у ней и подломятся, тогда положим прямо на скатерть, она у ей всегда чистая, и давай ее по очереди... до утра! Ох, и ругалась она на меня после! А самой нравилось! Только после, когда одни лежим в постели, нет-нет, да и попросит, мол стыдно же, ты их в дом не приводи, люди же видят! Что подумают про меня! Или хотя бы только одного — двух, не более! А то бывало и вшестером её миловали! Ну, не нарочно, конечно, ну если там, праздник какой, всей бригадой к нам заваливаемся, пьём, гуляем, с гармошкой! А после, как выпьем всё, сам знаешь — баба нужна. А где взять? Одна хозяйка моя! Вот, я её отведу за занавесочку, положу голенькую на топчан, выебу по первому разу, выйду и зову следующего к ней, а после те, кто с неё вставал — бежал за водкой. С каждого по мерзавчику, ну, по чекушке, и гуляем до утра! Весело было! И доченька, тоже, вылитая мать! И ахает, и стонет, и вскрикивает также, а когда Витька стал чуть не в матку ей залезать, так кричала! Ну, такая прелесть, что у меня самого на нее встал, как на её мамку!
С Витькой она кончила раз пять, и совсем обессилила. Глаза прикрыла, дышит ртом, ну, такая красивая! Витька отошел от нее, и как увидел, что я тоже через трусы себя поглаживаю, и головка из трусов снизу торчит налитая — так у меня встал на неё, говорит:
— Классно у тебя дочка порется! Как швейная машинка! Ты сам-то ее пробовал? Давай, чего ты! Я ребятам говорить не стану!
Мы ее на стол перенесли — у меня ж поясница... Ноги на плечи закинул. После Витьки я в нее легко засунул, вот на столько (он показал пальцами примерно 20 сантиметров). Только начал им работать, как она глаза открыла, и стала подо мной извиваться, просить отпустить, что ей стыдно, что Витька всем расскажет. И тут замерла — почувствовала, как моя головка в самое нутро её залезает, и заахала, затряслась, притянула к себе за шею, стала как полоумная меня всего целовать, а после заорала, заголосила, да таким голоском, что я прямо всё ей и спустил! А потом она успокоилась, и мы, с Витькой, ебли ее по переменке до самой ночи, и по всякому ее ставили и поворачивали, и она сама так разохотилась, что давала нам снова и снова! Пиздень-то у ней такая сладенькая, узенькая, и глубокая, как у мамки ее до родов была! Она, даже, сама верхом, как её мамочка, садилась и на Витькин. и на мой! От боли орет, а садится. Ох и ебливая девка выросла! Огонь! Как же она это дело любит!
Мы ее с Витькой вдвоем ебли с месяц. Она приезжала ко мне через день, и сразу краснела, моя лапочка! А после, когда она обвыклась, я предлагал ей еще с кем попробовать, так она — ни в какую! Такая скромница, кровиночка моя! А потом ты и совсем уехал в командировку на месяц. Тут она ко мне переехала, и я устроил ей сюрприз после майских: тех же троих ребят пригласил, и еще двоих токарей. Она все поняла, и говорит мне на кухне, чтобы я даже не мечтал про групповуху. А там выпили, Володька ей под столом руку в трусы подсунул, она расслабилась, потанцевали, добавили так, что еле на ногах стояла, и на Витьку вешалась, и сама просить стала! Мы ее раздели быстренько, и на стол, как мамку её, и чего только с ней не вытворяли ребята! Ебли по-всякому! И
