него сперму, как мед из сот. Она дрочила ему хозяйство, совала пальчик в анус и ласкала простату, и губки ее в это время прожигали Димин рот насквозь, и Дима корчился меж двух огней и забрызгивал спермой потолок. Она вылизывала его с ног до головы, скользя влажным язычком по его шее, бокам, подмышкам, бедрам, яйцам, и Дима млел, мокрый от ее слюны. Это была вожделенная с детства ласка, которую ему не дарил никто из его женщин, а он стеснялся просить. За каких-нибудь пару дней Галя стала самой зашибенной любовницей в его жизни и, как он подозревал, во всем подлунном мире.
«Неужели это я сделал с ней такое?», потрясенно думал он.
***
Невероятный успех его сексуального гипноза подсказал Диме новую, еще более странную мысль:
— Ты была самой талантливой в детдоме, — говорил он Гале. — С тобой носились, как с писаной торбой, хватались тобой, показывали мне... Собственно, мы так и познакомились.
— А что я делала? Какие у меня таланты?
— Оооо! — говорил Дима. — Во-первых, ты рисовала. Твои рисунки и сейчас мелькают в сети, стоит только поискать.
— А где они? Можно их посмотреть?
— Конечно. Сейчас принесу, — говорил он и нес ей свои школьные и студенческие шедевры (благо он никогда не подписывал их). — Вон их сколько!
— Неужели это я рисовала?... Но я даже не помню, как это делать... Вот кошмар! — смеялась Галя.
— Ничего, сейчас все вспомнишь. Вот тебе уголь, вот бумага... давай! Вспоминай!
Галя беспомощно смотрела на него, — а он показывал ей:
— Вот так ты держала уголь, вот так штриховала, вот так... вот так... Ты и меня немножко научила, так что я теперь могу напомнить тебе. Давай, давай, не стесняйся!
Первые два листа были замазаны невообразимыми каракулями, но Дима был полон энтузиазма — и случилось чудо: уже на третьем листе пробивалось что-то вразумительное, а на следующем — и того более. Три часа спустя Галя изобразила вазу с цветами, которая вполне годилась для выставки отличников худшколы. Она вошла в азарт, перемазалась красками и углем, всматривалась в «свои» (то бишь в Димины) работы, пыталась копировать их — и получалось ничуть не хуже, чем у призеров конкурса «Дети рисуют Россию».
Дима сам не верил в то, что происходило на его глазах: через три дня Галя рисовала, как он, и даже лучше, ибо он давно охладел, а она окунулась в творческий запой, которого тот ждал годами. В доме кончилась бумага, и Диме пришлось срочно бежать в худлавку.
— Я вспомнила! — говорила счастливая Галя, раскрашенная Димой во все цвета радуги. Пока она рисовала на бумаге, Дима рисовал на ней — на ее голой спине, боках, плечах и голове. К концу шестого дня весь дом был завален Галиными рисунками, а сама она была похожа на туземного божка. — Теперь я помню, что всегда рисовала. Как я могла это забыть? — говорила она, глядя сверкающими глазами на Диму.
— Я же говорил, что ты вспомнишь. И это, и все остальное, что ты знала и умела...
— А что я еще умела?
— Ооо! Ты так танцевала, что у всех челюсти отпадали. Сама придумывала себе образы, костюмы...
— Танцевала? А что я танцевала? В каком стиле? Балет, или что-то современное, или...
— Ну, я ведь не разбираюсь в этом, — врал Дима. — Я только чуть-чуть, и то, чтобы тебе соответствовать. Ты все больше импровизировала... Да ты сама все вспомнишь.
Он включил своих обожаемых Nightwish и повернулся к голой Гале. Та вопросительно смотрела на него.
— Не помнишь? Ну ничего. Ты же вспомнила, как рисовать... Хорошо, давай знаешь как? Давай вместе, и... и вот так:
Он выключил свет, оставив только голубой ночник, и поставил чувственную The Siren.
— Это тоже твоя любимая... Ты не пытайся вспомнить движения, ты просто двигайся, выражай себя, свои чувства... ни о чем не думай... и я вместе с тобой... Тело подскажет тебе...
Голубоватый свет дрожал и переливался, выхватывая из сумрака Галины соски, плечи и глаза, блестящие, как у кошки. Дима завлекательно гнулся перед ней, танцуя
