невероятно. Алька была шутом, но было видно, что этот шут — не просто шут, а девушка, и не просто девушка, а очень красивая и сексуальная девушка, но только все это было там, внутри, под шутовским нарядом, под париком, под слоем краски на коже, — и это-то и сводило с ума. Белила, которыми она покрыла себя, сверкали на солнце, как снег, и на них было больно смотреть. Цветастое трико облегало ее тело, подчеркивая все выпуклости, и роскошный ее бюст распирал ткань настолько, что она натянулась по телу, как резина, и вся Алька казалась упругим мячиком, гибким и прыгучим, — и ее клоунская физиономия, расписанная яркими красками, была в то же время милым девичьим личиком, и в глазах, подрисованных смешными ресничками, прыгали женские чертики, и где-то под рыжим париком были спрятаны ее волосы, в которые я так и не посмел зарыться...
Никто никогда не волновал меня так, как этот шут. Он веселился, плясал, приставал к прохожим, передразнивал, задирал их, а мне хотелось выть от избытка чувства. Я никогда не думал, что моя Алька так талантлива и артистична, — а она блистала, импровизировала и сыпала остротами, как на настоящем карнавале:
— Что за кислые лица? Почтеннейший, тебе лицо делали на заводе похоронного инвентаря? А ну-ка попробуй без улыбки сказать: «Миша-Мишенька-Медведь, научи меня пердеть». Ну? Три-четыре!... «Ми-ша-Ми-шень-ка-Медв... « Ээээ! Без улыбки, без улыбки, мы же договаривались! Что за народ пошел: ни в чем нельзя положиться... Прекраснейшая! А давай — кто шире улыбнется? А ну! Ыыы! Ыыыыы!... Да ты не человек, ты бегемот какой-то! Аж страшно: вдруг съешь меня? Ой, мама! Ой, боюсь!... Драгоценнейший! Где такой пиджак купил? Я тоже такой хочу! Подарю его своему любимому пугалу, и будут его все вороны любить...
— Это еще что тут за чмо такое? — сказал браток в зеленом пиджаке, к которому пристала Алька, и схватил ее за руку. — Пугало с сиськами?
Его приятели, стоявшие рядом, заржали, а у меня нехорошо пробрало внутри.
— А ты человек-краб? Убери клешню, уважаемый: прикосновение к шуту смертельно опасно...
— Так, а ну давайте ее в машину, блядь. Развлечемся, — вдруг скомандовал браток. Альку, сразу завизжавшую, как поросенок, сжали с трех сторон и потащили к джипу, стоявшему тут же, на тротуаре.
— Не трогайте мою дочь! — заорал я на всю улицу, ринувшись к ним. — Не трогайте!..
— Это твоя дочь? — спросил браток. — От кого это у тебя такое? Не мышонок, не лягушка, а неведома писюшка?
Братки снова захохотали.
— Пусти ее, — орал я. Вокруг начал собираться народ.
— Быстро в машину, — снова скомандовал заводила. Счет шел на секунды, поэтому я врезался в группу братков и дал заводиле в челюсть. Кулак заболел от удара, и тут же меня схватили за плечи, и кто-то двинул мне под дых, и перед глазами все завертелось, как в телевизоре, когда показывают полет на парашюте, и дико зазвенело в ушах...
— ... Вам плохо? Мужчина!... Зеленый весь... Вызвать скорую... — слышались голоса.
Звон в ушах вдруг умолк, и я увидел, что сижу на тротуаре, а рядом на коленях стоит шут, держит меня за спину и глядит на меня огромными блестящими глазами.
— Где они? — спросил я.
— Уехали. Сразу уехали. Люди стали их фоткать, они испугались и уехали. Па, тебе плохо?
— Уже лучше. Щас выпью таблетку — будет совсем хорошо. Не бойся... А что, я потерял сознание?
— Нет, ты просто... сел вот так вот, и сидел...
От скорой я отказался. Светиться в милиции тоже было ни к чему, и я повел Альку к машине. Ноги были ватными, но я чувствовал, что вроде пронесло, ничего опасного, и успокаивал Альку, как мог.
Спросив в сто первый раз «ты точно сможешь вести?», она умолкла.
Всю дорогу она молчала.
Мне было ужасно жаль ее, жаль праздника, который она хотела сделать мне, но я не знал, что сказать ей, и молча косился на сутулую фигурку, сидящую рядом. Грустный шут — зрелище не для слабонервных. Солнце било прямо в глаза, отблескивая в нейлоне Алькиного
