ворота. Военный включил фонарь, прорезавший ночь золотой иглой, и вытолкнул девушку вперед, в туман.
Какое-то время они молча шли. Потом, когда последнее здание осталось позади, и они вышли в поле, бездонное, как ваккуум, девушка оглянулась.
— Пошлаааа, — зашипел военный, снова толкая ее.
— Без суда? — одними губами спросила та.
Они шли долго, долго, пока огни за спиной не расплылись в золотые кляксы. Военный ослабил фонарь до минимума, и тот едва освещал вымокший асфальт.
— Стой, — вдруг сказал он, оглянувшись.
Девушка, не слышав, прошла пару шагов вперед. Потом оглянулась.
— Здесь?..
— Что «здесь», «здесь»?! — снова психанул военный. — Задолбала! Вот!..
Он снял снял автомат и положил на землю. Рядом пристроил фонарь. Потом отошел назад.
Девушка секунду или две смотрела на него. Потом кинулась к автомату, схватила его, направила на военного...
Тот стоял, скрестив руки.
— Я, эта... чесать буду отсюда. Хочешь — вали к своим. А хочешь — давай с мной. Вместе веселей.
Девушка стояла, глядя в темноту. Потом сказала:
— Я не слышу...
— На, держи. Да не вздумай стрелять, — военный подошел к ней, протягивая какую-то штуку.
Девушка вскинула дуло, но тут же опустила.
Дрожа от напряжения, она дала ему подойти и сунуть ей в ухо слуховой аппарат.
— Сейчас слышишь?... Я говорю: давай со мной. Я отсюда делаю ноги, и ты со мной... хочешь? Давай вместе. Слышишь меня?
— Слышу. Ты... хочешь бежать к нашим?
— Нахер мне твои ваши! Я просто хочу бежать. От этой долбаной войны, ясно тебе?
— Я... если убегу, я продолжу свое дело. Пока враг ходит по моей земле... Почему ты с ними?
— Я же говорил тебе... Эээх, да ты же плевалась только, вон в глаз мне попала, до сих пор чешется... Я же тебе столько объяснял... Когда по моей хате шарахнули ослисты...
— И ты в это веришь?
—... Не перебивай! Когда по моей хате шарахнули, и ты умерла... Ну, я так думал, что ты умерла, я же не знал тогда... До того я к тебе не очень... так, гормончики и все такое... но после — меня как прошибло. Ради тебя я прорвался тогда в Боброполь, вступил в добровольческий батальон... Это все ради тебя, ради твоей памяти... Я хотел отомстить за тебя, понимаешь? И вдруг — ты жива. Ты...
Шмыга замолчал.
Молчала и Лю.
Фонарь светил в ночь золотым пучком, и в нем плавали искорки влаги...
— Ты седая или покрасилась? — спросил Шмыга.
— Седая.
Лю снова замолкла. Потом продолжила:
— Как начали отрастать — оказалось, что седые. Розовое я остригла нахрен...
Они опять замолчали.
Потом Лю сняла автомат, бережно, как ребенка, положила его на асфальт и подошла вплотную к Шмыге.
— А сейчас они у тебя золотые, — сказал он ей.
— Золотые? Почему?
— Фонарь... А на волосах у тебя капельки... Светятся...
Осторожно, будто боялся обжечься, он провел рукой по ее волосам.
Лю стояла, не шелохнувшись.
Потом начала тихо всхлипывать.
Шмыга гладил ее по голове, а она плакала все громче, клонясь к нему.
Вскоре они целовались, намертво всосавшись друг в друга ртами, как пиявки. Туман окутал их золотой шалью, мерцавшей в фонарном луче.
Потом Шмыга, задыхаясь, стал сдергивать мокрые брюки с Лю и с себя. Она неуклюже помогала ему...
— Аааай! Больно...
— Что это?
На бедре у нее темнел то ли шрам, то ли кровоподтек размером с блюдце.
— Татуировка была... Великого Ослана. Соскребли пемзой... я орала, а они скребли...
— Тебя насиловали?
— Не хочу об этом...
Шмыга долго целовал ей бедра и живот. Потом с энного раза проник в нее, и они снова выпрямились, раскачиваясь в тумане, будто танцевали медляк.
— Не знала, что можно трахаться вот так... не трахаясь...
Она уже не плакала. Шмыга сопел и слизывал с ее лица золотые капельки — то ли дождя, то ли слез...
Их так и не нашли, хоть и объявили в розыск.
