приставал к ней.
Когда она докрашивала ресницы, кто-то позвонил в дверь.
Дернувшись, Сашка застыла, прислушиваясь к голосам.
— Ооо, — слышала она папу, — какие люди! Мой самый удачный и самый загадочный пациент! Какими судьбами? Пожалте, пожалте...
«Это папин пациент», сказала она себе, вновь берясь за ресницы.
Закончив — отошла, глядя в зеркало, как художник на полотно, домазала там-сям, скорчила пару гримас...
Закрыла глаза, постояла неподвижно, вздохнула — и открыла дверь ванной.
Прямо перед ней стоял Алеша.
— Я вообще-то к Саше, — говорил он ее папе.
***
Когда Алеша обнимал и облизывал ее, она все еще визжала — и умолкла только потому, что кончился кислород.
— Ыы... ыыы... — ловила она воздух ртом. — Но... но как ты меня нашел?!
— Это было нетрудно. Суворова, 9, квартира 65. Десять из десяти, что ты назвала свой адрес.
— Ах ты... ах ты хитрожопый олигарх! Умирающий! Тоже мне! — задохнулась она от смеха и слез, колотя его кулаками по чему придется.
— Тихо, граждане. Здесь вам не тут, — строго сказал им папа. — А теперь прошу вот сюда, и рассказывайте. Кто начнет?
Когда они, толкаясь и перебивая друг друга, рассказали ему свою историю, папа сказал:
— Даааа... Я думал, что я доктор медицинских наук, а оказалось, что я — глупая какашка рядом со своей дочерью.
— Па, — сказала счастливая Сашка. — Ты считаешь, что это я вылечила Алешу?
— Ну, — сказал папа, — если говорить строго, по-научному, то... Сильный стресс, именуемый «любовью», в сочетании с бурной и внезапной сексуальной жизнью... я ведь, прав, ага? — стимулировал жизненные силы, которые быстренько разделались со всей бякой, сидевшей в Алексее Иннокентьевиче. И даже любящие родители, заперевшие Алешу в тюрьму, которая увеличивала его шансы на могилу в сорок четыре с половиной раза (я говорил им) — даже они оказались бессильны. Так что... таки да, дочь моя: ты вылечила. О твоей общительности и открытости своему старому отцу мы еще поговорим... А теперь давайте думать, как все это разруливать.
— Как? — сказал Алеша. — Будем бороться за свое счастье.
— Ага, — подтвердила Сашка, висевшая на нем, как макака.
— Очень правильная позиция, — сказал папа. — Конструктивная, нравственно безупречная, ну и так далее. Вот только, увы, невыполнимая.
— Почему это?!
— Потому это. Твои родители, Алексей, уж прости за правду, — твои родители сильно облажались. А нет ничего труднее, чем договориться с человеком, который облажался. Поэтому...
— Что?
— Поэтому к ним поеду я.
— Как?!
— Вот так. Прямо сейчас и поеду. У меня, в отличие от вас, есть хоть докторская степень, а значит — какой-то шанс, что меня будут слушать.
— А мы?..
— А вы останетесь тут. По-моему, вам есть, чем заняться, — подмигнул папа, и Сашка залилась краской, как маленькая...
— Тебе офигенно в этом, — шепнул ей Алеша, трогая Сашкин платок на голове, когда они стояли в коридоре, провожая ее папу.
— Подтверждаю, — отозвался папа. — Косынка на женской голове, бритой налысо — одна из самых жестоких штуковин, придуманных для совращения нашего мужского брата. Дерет прямо по печенкам. Ядреный коктейль жалости, звериной сексуальности и гламура... Пожелайте мне удачи, граждане! И не перестарайтесь, слышите?
— Какой у тебя потрясающий папка, — сказал Алеша, когда он ушел.
— Да. Ты знаешь, а ведь я действительно «из очень хорошей семьи» — ответила ему Сашка, раздеваясь. — Только не мальчик, а девочка... И еще: я больше не хочу быть лысой. По-моему, теперь я имею это право на волосы.
