Интересно, — шептал Ёжик, — что это значит: «то, что выпало, никуда не уйдет»?..
***
Проснулся я рано. Спать не хотелось, и я вышел на берег.
Еще не рассвело, и море с небом светились призрачным светом, отражаясь друг в друге, как два зеркала.
Я потянулся, разминая тело, и помянул черта: радикулит, который я надеялся прожарить солнцем, сидел в костях, как и раньше. Купаться сразу расхотелось.
На берегу уже были люди. Среди них — Серый.
— Ты прости, если что, — сказал он мне, когда увидел. — У нас тут все немножко не по формату...
На плече у него лиловела большая опухоль. Вчера, в темноте, ее не было видно.
— Да ладно. Все хорошо, — сказал я. — Слышишь... а какое у нее полное имя?
— Полное? Не знаю. — Он сразу понял, о ком я. — Марька и Марька... Петюнь, как Марьку полностью величать-то?
Петюня тоже не знал.
Опрос пошел дальше, и выяснилось, что в Марьку ее сократил один из «дикарей».
— Вообще она Марина, — сказал он. — Вроде...
— Почему «вроде»?
— Ну... я тогда спросил, как ее зовут, а она ответила что-то такое... Типа — «море дало мне имя»... или как-то так. Ага, сказал я, значит, Марина? Ну, пусть будет Марина, сказала она. А потом я уже ее в Марьку...
— А где она сейчас? — спросил я.
— Не знаю, — ответил Серый. — Засыпал с ней, а ночью она делась куда-то, как всегда... Она по ночам убегает. К себе, наверно...
— А где ее палатка?
— Хер знает... Она все время ночует у кого-то из нас.
— Ну, кто-то же должен знать, где она живет? Из старожилов?
— Не знаю. Мы с пацанами тут пять дней. Как прибыли — она уже была... Надо поспрашивать.
Большинство палаточников еще спали. Самый «старый» из проснувшихся сказал, что он прибыл полторы недели назад, и Марька уже была здесь. Это был все тот же «дикарь», который окрестил ее:
— Выхожу утром, а она валяется на берегу, в пене... Я даже спрашивал, где ее палатка, но она только смеялась и говорила, что когда-нибудь позовет меня в гости, если я... не помню, как она выразилась. Странная она какая-то.
— Да, тут палаток много. Иголка в стоге сена... А что у тебя на плече? — спросил я Серого.
— То самое, — спокойно ответил тот. — Врачи все говорят: не надо на солнце, не надо, хуже будет... А чего уж хуже, если и так несколько лет осталось? Лучше пожить да порадоваться по-людски...
Сглотнув, я пошел к себе.
Подходя к палатке, я уже все слышал, но не верил до последнего — пока не заглянул.
В темной тесноте возился и кувыркался клубок двух тел: бронзового и сметанно-белого (такой казалась Юля рядом с Марькой).
Марька лежала плашмя на Юле и истомно ласкала ее обеими руками, языком, сиськами и всем телом, а Юля изрыгала стоны, каких я никогда не слышал от нее.
Не знаю, на кого я был похож, когда увидел это. Юля смотрела на меня беспомощным, извиняющимся взглядом, продолжая скулить под Марькой...
— Чего ты? Не бойся, давай к нам, — Марька повернулась ко мне, улыбаясь своей детской улыбкой.
Не знаю, как это получилось, но в следующее мгновение она сосала мне хуй.
Ее рот окутал меня такой одуряющей влагой, что я закричал, глядя в глаза Юле, которая извивалась на подстилке и мяла свои сиськи, как это делают бляди в порнофильмах...
Потом я лежал на Юле и, кажется, ебал ее, или только хотел ебать... а Марька была рядом и ласкала мне задницу, яйца, ноги, да так, что я проваливался в какие-то лиловые бездны, лязгая зубами от наслаждения. Похоть звенела во мне так, что я плохо видел и слышал.
Потом меня оплели руки, много-много рук, как мне казалось, и я не различал, какие из них Юлины, какие Марькины. То самое новое, огромное блаженство, которое обожгло нас вчера, было ближе, гораздо ближе, я яростно проталкивался к нему... и вот уже моя елда вросла в Юлю, пустила в нее корни, стала с ней единым мясом, и Юля вытаращила глаза, изумляясь этому чуду, и я изумлялся вместе с ней, потому что мы вдруг стали сиамскими близнецами с одной нервной системой, и я чувствовал все, что
