После звонка прошло менее часа, как клиент приехал, расположился на истертом кресле и, пытаясь казаться уверенным или, по крайней мере, спокойным, осматривал девушек. Настя с первого взгляда на него, точнее, с первого пересечения взглядов с ним, поняла, что он выберет ее. Невысокая, худая, с ломаной походкой, с умными глазами и дергающимся ртом, с длинными рукавами, закрывающими инъекции: в этом чувствовалась искренность, и именно из-за искренности, из-за чистоты, она сразу поняла, он ее выберет. Он же внушил ей отвращение с первой секунды. Она смаковала минуты унижения, смаковала раскаяние, которое непременно потом придет, смаковала сосущее чувство пустоты, рудимент стыда, свои слезы, свои всхлипывания и бессильную, как бы показную, истерику; все это наступит позднее, думала она, намного позднее, а после этого непременно наступит и долгожданный покой, о, покой — разве не этого ли мы все ждем? Настя с улыбкой, которая могла бы показаться ему (и непременно показалась бы, очень уж он хотел в нее верить) гордой, подошла к нему, взяла за руку и увела в комнату.
Необходимости притворяться, громко стонать, натужно заигрывать решительно не было, она поняла это с первого взгляда его на нее, взгляда, который единственно и означал: «ну вот, вся эта унизительная процедура закончилась, и теперь мы одни, и в одной комнате, и ты принадлежишь мне на час, и все твои подруги, и этот разодранный стул, и грязный пол — все осталось там, здесь я хозяин, и никто-то нас не увидит, и никто-то меня ни в чем не упрекнет, и я, наконец, смогу быть собой»; тем не менее, повинуясь неожиданному порыву, все же улыбнулась натянуто, и особенно хотела подчеркнуть эту свою натянутость, как бы оставляя свое право на маску, как бы не желая мириться с тем, что вот это и есть конечная точка, действительное. Такое положение ему решительно понравилась (о, он был тонкий психолог, уж можете мне поверить). Он искренне широко и зло улыбнулся, не имея сейчас необходимости от кого-либо свою злобу скрывать, грубо, но не слишком, посадил на кровать, подал ей презерватив и сделал сладострастный вид, будто человека, ждущего манны небесной (но которая особенно должна располагаться на земле) или чего-то, по крайней мере, слишком значительного в своей жизни. Настя надела презерватив ртом, она все не могла согнать с лица глупую улыбку, которая (как я мог это место пропустить в рассказе?) появилась на ее лице из натужно-слащавого выражения; превращение это произошло ровным счетом в тот момент, когда она поняла, что он не только знает об том, что она притворяется, но ему это еще и удовольствие доставляет особенное, что именно в том-то, что она притворяется и этого стыдится, и маску за собой оставляет, а он-то и знает, что никакой маски и нет, и скрывается настоящее его удовольствие, о, когда она только это поняла, то притворяться более не хотела, но рассудила, что тотчас же принять нормальное выражение лица выглядело бы глупо, и в итоге оказалась в еще более глупом выражении, и эта глупость как бы нарастала, образуя странное извилистое чувство, которое так никуда и не хотело уходить.
Она начала сосать, медленно, еще более смакуя свое унижение, которое, впрочем, и без того весьма смаковала. Небольшой вялый член набухал. Мужчина не чувствовал ничего, кроме странного ласкающего чувства, будто подставил член под воду, но она все продолжала сохранять свое глупое выражение (хотя это и было проблематично, с членом во рту), и он снова широко и зло улыбнулся, будто показывая, что единственное, что его здесь держит — это наслаждение чужим униженьем, в котором он готов купаться неимоверно, и которое единственно, может быть, и оправдывает его жизнь.
На улице было солнечно; бабушки сидели на скамейках, лузгая семечки и обсуждая политику. В песочнице, сопровождаемая радостным смехом двух детей, разворачивалась война между двумя великими царствами. Настя, девочка
