ткань, пока не обожгли друг друга голыми животами и грудями. Тоненькая большегрудая Ксюша бодала меня сосками и лезла на меня, как обезьянка. Глаза ее совершенно затуманились, и язычок, ждущий моих ласк, высовывался из полуоткрытого рта, как жало. Я безуспешно пытался стащить с нее юбку, — и прохрипел: — Помоги...Она расстегнулась, я рывком оголил ей бедра, даже не любуясь кружевными трусиками, мокрыми, как носовой платок, — повалил ее на пол, лихорадочно рванул брюки, добыл свой агрегат, не желающий добываться из проклятых тряпок...Голая, стреноженная Ксюша валялась на полу передо мной и с ужасом смотрела на то, что у меня между ног. — Ножки раздвинь... Скорей, скорей, ну что ж ты... — Я развел ей ноги — и влетел с размаху в горячее, мокрое, клейкое нутро, обхватившее ствол такой сладостью, что я взвыл, как щенок...Она хватала воздух ртом, — а я ебал ее, мял ей грудь и умирал от звериного, первобытного кайфа. Через две секунды она уже отчаянно подмахивала мне, закрыв глаза — то ли от сладости, то ли от стыда, — и плотненько обтягивала меня стенками влагалища, упругими и нежными, как вся она.Я чувствовал благодарность всего ее женского хозяйства, распахнутого навстречу мне, как цветок навстречу дождю, — и отдавал девочке свою силу, вламываясь в нее по уши и доставая до самой ее голодной, влажной матки. Агрегат у меня и так здоровенный — а на Ксюшу он налился, как бивень мамонта. Ксюша корчилась, хрипела и выгибалась подо мной, и сжимала меня стреноженными ножками, и притягивала руками к себе, чтобы я оплодотворил ее везде, сверху донизу, с головы до ног...Я так скакал на ней, что мы ехали по ковру ее кабинета, пока не уперлись в плинтус. Угол стены ограничил ее, и теперь я мог вламываться в нее еще глубже и плотнее — до боли в лобке и в сплющенных яйцах. — Вот я и загнал тебя в угол, — прохрипел я, яростно шлепая яйцами по мокрой щели. Ксюша вскрикнула и открыла глаза. Эта мысль, видно, впечатлила ее, потому что бедра ее вдруг завелись, как качели, с каждым толчком набирая обороты, а грудь выгнулась дрожащим мостиком.Понимая, что сейчас с ней будет, и радуясь безмерной радостью за девочку, я увеличил напор, сколько это было возможно, и быстро смял руками обе ее груди. Еще, еще... и еще... не хватало последней капли, Ксюша выла белугой и смотрела на меня умоляюще, как рабыня на божество; и тогда я ухватил ее бутон, нащупал в липких складочках горошинку клитора, впился в нее пальцем, завибрировал на ней...Вот тогда, наконец, и СЛУЧИЛОСЬ. Ксюша наливалась, набухала своей густой силой — и лопнула, и взорвалась, истекла сладкой смертью, извиваясь подо мной, как угорь.В оргазме она пищала тоненько, смешно, по-кошачьи, и кусала губы, пытаясь запереть оргазм в себе — но он рвался из нее, и Ксюша трещала по всем швам, и наконец не выдержала — взвыла хриплым басом, стиснув меня руками и ногами и насадившись на меня до упора... Она вжалась в меня клетка к клетке, не желая потерять ни одной искры, ни одной капли семени, ни одного сперматозоида, и спазмировала всем телом, вплавленным в меня, и пожирала меня влагалищем, как дракон; а я хрипел от облегчения, осеменяя ее голодную матку...***Наверно, это все и решило. Двойной оргазм — такая штука, которая сближает людей раз и навсегда, что бы ни случилось потом. Если люди побыли вместе в одном теле, если они рвались едиными разрядами блаженства и боли — они вечно будут хранить в себе след этой близости, за которой только смерть...Когда мы отходили от телесной катастрофы, лежа друг на друге, — внезапно раздался стук в дверь.Мы взвились, как оглашенные. «Дверь-то не заперта» — шепнула в ужасе Ксюша, а я подскочил к двери, капая остатками спермы на ковер, и быстро, как фокусник, накинул щеколду.Уффф... Успел! — Одну минутку! Подождите! — голос не слушался Ксюши. Он не хотел быть директорским; ему хотелось только
