девочку Лиду. Это была неправда: никто и никогда не видел такой мины, какая соткалась в тот момент на физиономии Дэна, увидавшего фигурку с солнечным нимбом вокруг головы. —... Дылду видел? Что это с ней? Влюбилась? День варенья? Тряпку новую нацепила? Трахнул кто-то? Капец просто... — слышалось сзади. Дэн, впрочем, не слышал ничего. Не сводя глаз с дверей туалета, где скрылась фигурка, он медленно подошел и стал рядом, приняв позу сеттера в стойке. 4.Лера бежала домой вприпрыжку. Сверху горели фонари, звезды и луна, и она кричала им «Вээээ!...», зазывая с собой. Луна и звезды откликнулись и летели следом, а фонари, дебильные дылды, торчали, как вкопанные, и Лера показывала им язык. Она уже почти поняла, что случилось с ней — и, однако, все еще не верила, и не могла осознать до конца, и... — Папка, папочка! — бросилась она на шею папе, перемазав его слюнями восторга. — Папулик! — закружила она его, как только что кружила сумку. Обалдевший папулик вопрошал на лету: — Доча! Что случилось?
— Папкин! Ты ничего не замечаешь? Ничего не изменилось?
— Влюбилась? Но Лера со смехом толкнула его и убежала к себе. Утром она подскочила и тревожно прислушалась. Всю ночь ей снилось, что у нее ОТНЯЛИ, и она снова Дылда. Но кислого утреннего чувства не было, и внутри снова щекотался вкусный ток. Лера подбежала к зеркалу. Вчера она огромным усилием воли отворачивалась от него, отложив очную ставку на завтра. Сейчас она стояла, зажмурившись, и боялась открыть глаза. И, все-таки открыв, увидела: ДА.ДА!!!Самое удивительное было то, что в ее внешности ничего, в общем, и не изменилось: вот ее узкий нос, вот серые глаза, которые казались ей бесцветными, а сейчас мерцали серебристыми лучами, вот скулы, которые она ненавидела, льняные волосы («соломенные», «как у дуры»)... Разве что прыщи, расплодившиеся на щеке, исчезли, будто их вытерли резинкой. Но во всем вдруг появилось ЭТО — какая-то невозможная гармония, легкая текучесть и слаженность всего и вся, которую Лера чувствовала, как теплый ток, но все еще боялась для себя назвать. Сдернув ночнушку, она выпятила груди. «Папка прав» — холодела она, рассматривая свои полушария, живые, нежно-молочные, с большими припухлыми сосками врозь, круглые, тугие, налитые изнутри розовым соком... Затем ревизия перешла на гениталии: раскорячив бедра, Лера изучала свою раковинку, которая раньше казалась ей лиловой и гадкой, как почки в мясном ряду, а теперь...Вдруг встрепенувшись, она повернула голову: в раскрытых дверях стоял папа. — Прости, доча... Ну не стесняйся меня, ну не надо! Мне так же радостно смотреть на тебя, как... как... Ладно?
— Ладно, — согласилась Лера, хоть ей и было так стыдно, что внизу живота натянулся мятный пузырь.
— И не одевайся какое-то время. Ладно? Доча... — папа подошел к ней и стал гладить ее по волосам, плечам и грудям, будто бы ненароком цепляя соски. 5. Она шла с заискивающе-восторженным Дэном к нему домой. Утром Лера завтракала голышом с папой — по его просьбе. Ей было стыдно, но она уже распробовала пьяную зябкость бесстыдства и наливалась внутри сладким соком, свесив груди над скатертью. Потом она убила папу тем, что добыла пыльные мазилки и полчаса красилась перед зеркалом. Получалось, как у индейца, и она трижды смывала свои художества, пока не поймала неуловимую гармонию новой себя и не обвела ее контуром помады и теней. Затем она вытрясла свои скудные финансы, раздоила обалдевшего папу на добавку — и впервые в жизни пошла в бутик. Она провела там полтора часа. Все покупатели, как один, дружно пялились на нее, позабыв о своих покупках; какой-то парфюмный мужик сходу предложил ей карьеру модели, и не отставал от нее битых полчаса, и всучил напоследок свою визитку — «Фотосалон Пазитиff». Потом она наконец выбрала себе наряд — дымчатое платье с длинною юбкой, рунами и бляшками под серебро, и в нем же пошла в школу, не чуя под собой земли. Ей было
