мечи.
Я похолодел, будто окунулся в прорубь; хотел рвануть к Аэа, которая корчилась в оргазме у зеркала, — схватить ее, убежать вдвоем, — но почувствовал, как невидимая сила сковала, парализовала меня, и я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой.
Эта же сила отбросила побуревшего от ужаса Алекса к стенке — и золотая краска разлилась из банки, обрызгав пол и стены. Но самое удивительное и ужасное — что эта сила сковала и Аэа, застывшую в раскоряченной позе, как статуя; только стоны ужаса и наслаждения вырывались из нее, и с гениталий на пол брызгали золотые ручейки...
Мужики стояли молча и глядели на Аэа; взгляды их струились на нее, густели, приобретали материальность, начинали светиться, полыхать... Аэа стояла в огненном венце — к ней, как к солнцу, сходились лучи страшных взглядов. Полыхание усилилось, стало ослепительным, обжигающим... вдруг сверкнула голубая молния — и все исчезло. В комнате воцарилась темнота.
Когда появился свет — не было ни голых мужиков, ни Аэа. Соплеменники забрали ее к себе.
***
Я брел по лугу. Хмурилось; вдалеке гудела гроза, и штормовой ветер обдавал голое тело зябкими ударами — все сильней, сильней, холодней...
Аэа была далеко, и силы постепенно оставляли меня. Правда, я был уже совсем не таким, как тогда, на Крите; я не собирался умирать — во мне кипело негодование, ярость к незванным гостям, забравшим у меня Аэа, — и злость на самого себя: надо же — притащил Аэа, как покорную овечку, в ловушку... Я ДОЛЖЕН был догадаться, что Аэа, покрытая краской, лишается силы; что ее наслаждение от краски на теле — запретно, недопустимо, непозволительно; что письмо было подослано мне инопланетянами; что металл на коже Аэа, как панцырь, блокировал обмен энергией и способность к сопротивлению; что покрыть Аэа металлической краской — единственный способ овладеть ею...
Негодование перерастало в огромное Желание быть рядом с ней. Казалось, я ощущал ее — на другом конце Космоса. Я не думал о расстоянии — я видел Аэа, как живую, чувствовал токи ее жизни, чувствовал, как она слабеет вместе со мной... Желание накапливалось, росло, распирало меня; я закрыл глаза — и, не думая ни о страшном риске, ни о собственной слабости, сделал, как учила Аэа: направил свое Желание на цель — быть с Ней скорее, сейчас, немедленно, — усиливал, материализовывал его, вторгался им в ход вещей, взламывал им пространство...
Вокруг все будто потемнело, застыло, набухло энергией; я ощущал треск голубых искр, чувствовал, что пространство оплыло, как воск... Я не думал о шансах на успех, я только концентрировал энергию Желания — так, как меня учила Аэа. Она звала меня к себе, — и я стремился к ней.
... Внезапно все исчезло. Не стало ни пространства, ни времени, ни даже меня, — осталось одно Желание, одна моя энергия — и то, что было только что «я», напряглось из последних сил, чтобы сохранить ясность и силу; в его фокусе, как в мушке прицела, была Аэа, — «я» приближалось к ней, теряя силы...
... Я открыл глаза. Надо мной было небо — странное, фиолетовое, — и верхушки высоких трав.
Страшная, каменная слабость прижала меня к земле; внутри разливалась пустота, заморозившая все мысли и желания. Я был живым мертвецом; хотелось раствориться, растечься, не быть, — но я попытался встать. Дыхание перехватывало, ноги не держали меня, — но с третьей попытки мне удалось подняться на ноги. Шатаясь, я оглянулся вокруг.
Меня окружал пейзаж, невозможный даже в самом странном сне. Вокруг расстилался ковер изумрудных трав; вдалеке темнели горы, острые, как сосульки, сверху нависало тяжелое лиловое небо — оно давило меня, как галлюцинация. В небе полыхало Солнце, оранжево-лиловое, как порой бывает на закате; рядом светились два голубоватых диска размером с две или три Луны.
Вдалеке, перед горами я заметил странные строения, похожие
