думаешь.
— А, ты жестока!
— Это я жестока. А ты не был жесток, когда однажды приперся домой, с этой, как ее звали... Машей, — девушкой с пирсингом в ноздре и с глазалином в кармане. Ее вид так и говорил мне: хиппи живы, хиппи есть, хиппи будут жить! Вы сидели на кухни как два обкуренных поросенка и наперебой рассказывали мне, а достоинствах свободной любви.
— Но это ведь была так давно, не знаю, зачем ты вообще вспомнила об этой истории.
— Как же я могу забыть тот день, когда я впервые увидела твое истинное лицо.
— Но в итоги тебе ведь понравилась, — усмехнулся я, — по крайней мере свой оргазм ты получила.
В этом смысле да, — и она, и ты оказались отличными подлизами, не которые люди вытворяют по обкурке такое.
— Ну, знаешь...
— Помнишь, — видимо окончательно поймав кураж, продолжала Настенька, — как я заходила в уборную, специально оставляя для тебя дверь чуть приоткрытой. В то время как я стягивала с себя трусики, — свои розовые, полупрозрачные трусики, так к месту расшитые клубничкой, твоя тихая тень подползала к двери. Широко раздвинув ножки, я садилась на унитаз, а в это время твой зеленый глаз заглядывал в узкий проем. Ты там сидел как партизан в засаде. Я стягивала бретельки шелкового пеньюара, обнажала свою не большую, но хорошо очерченную грудь, смотрящую к верху, не большими, коричневыми сосками.
Стояла тишина, и лишь твое горячее и прерывистое дыхание изредка прерывала ее.
Я обсасывала пальчики левой, и правой кисти, а увлажнив их, трогала свою грудь. Нежные соски моментально твердели от прильнувшей к ним крови и возбуждения, когда я своими пальчиками пощипывала и оттягивала их. Одна рука игралась с грудью, другая опускалась в мрачный лес, разросшийся и густой, — в лес в котором твой любопытный нос всегда считал, за счастье ненароком заблудится. Розовые ноготки терялись в тонких, черных, волнистых волосках геометрически правильного треугольника. Я задирала одну ногу, ставила ступню на обод унитаза с тем расчетом, чтобы ты мог разглядеть все мое, самое сокровенное. Всю непритязательность моей кошечки, вялость половый губ, слегка сморщенный гребешок клитора, нежную и сочную прорезь половой устрицы, ласковой, и сочащейся, казалось бы созданной для любви.
— О, о, о...
— Ну, этим ты не выразишь то, что ты тогда чувствовал. Маленькая и порочная девочка, — я, делала с тобой то, что не смогла бы сделать и Виагра с детородным органом импотента. Я трахала саму себя, на твоих глазах, а твой мистер возбужденный, отягощенный массивной головкой уже заглядывал в узкий проем.
Ты терпел, сколько мог, смотрел, пускал слюну, — временами хватался за х... , но все же терпел. Но даже ты не выдерживал когда я, закатив глаза и откинувшись назад, на кафельную плитку стены, расслаблялась окончательно. Расслаблялась, так, как может позволить себе ну только очень плохая девочка. Ты помнишь этот журчащий звук нарушавший тишину пространство, ты помнишь этот золотой и пенистый фонтанчик, хлеставший из моей промежности, все эти золотые, манящие капли, вобравшие в себя все блики электрического света, и сводившие тебя сума. Я писала а ты смотрел и слушал.
Дождавшись момента, когда волшебный источник иссякнет, ты, молча помахивая из стороны в сторону членов в бегал в уборную садился передо мной на колени и, обхватив меня за талию носом входил в манящую и хорошо увлажненную даль, — очередной раз наверно тысячный в своей жизни. Ты работал язычком, губами и шаловливыми пальчиками, ты лизал мою киску, а пальцем руки, по кругу, буквально втирался в мой задний проход. А я сидела и наблюдала за своей маленькой и безотказной шлюшкой.
Настя замолчала и с каким-то пугающим хладнокровием свойственным некоторым девушкам в моменты своего триумфа, молча, уставилось на меня. Я притянул губам кружку, сделал
