Признаюсь, еще недавно посчитал бы безумием взять и рассказать о самом сокровенном, скрываемом долгие годы ото всех и вся. И не знаю, напишу ли сейчас, испугавшись утром ночных откровений... Но слишком уж одиноко сейчас, в эту ночь, наполненную тоской и капелью за окном и тихо спящим городом и тишиной этой комнаты, ставшей с некоторых пор убежищем, отдушиной от всех и вся... Надеюсь, что моя исповедь кого-то заинтересует и не умрет в корзине для скомканных бумаг...
Нет, я не садо, не мазо, не гомо. Хотя, оговорюсь, признаю ТОМУ такое же право БЫТЬ, какое имеет секс типичный, очерченный гласными и не гласными нормами бытия. Просто об ЭТОМ не говорят вслух, страшась даже намека на раскрытие тайны.
Наверное, смешно со стороны и дико: сейчас лягу на скрипучую тахту, подомну под себя подушку и буду ее обнимать будто бы это Таня; и шептать в пустоту комнаты слова нежности и любви, смотря на попки из порножурнала; словно бы кончаю не под смятую животом подушку, а в попку распластавшейся подо мной Тани...
Это было всего лишь в прошлом августе, в последнее воскресенье и в этой комнате, где я сейчас лежу. Тогда утром мы обманули всех: будто бы заторопились на первую электричку в Москву, — а сами сюда — боясь, страшась знакомых и всего вокруг, отстраненные в такси... (вокзал, а сами сюда...) И у поезда, — я вперед, — а Таня, как школьница, потом, — чтобы нас не видали вместе. И, уж после щелчка замка двери, — только наше дыхание: ее и мое. И ее голос: «... Что же мы делаем, Слава... я уже думала... я уже решила, что прошлый раз будет последним... ведь мы уже не маленькие, у нас самих давным — давно дети... , а я... я сорокалетняя любовница своего брата...». А я лихорадочно целуя её лицо, срывая с нее одежду, знал, что ее укоры себе самой, мне, нам обоим — лишь неизменный атрибут нашего греха, продолжающегося, длящегося с той далекой ночи, вспыхнувшей 18 лет назад... И каждый раз, встречаясь раз в год, когда она приезжала в отпуск, и она и я думаем, что ЭТО последняя, что БОЛЬШЕ нельзя, что ЭТО дико и нет оправдания греху между нами! Но, наверное, уже знаем: наступает новое лето и все повторится вновь — вопреки разуму и рассудку, — в тайне от жены и её мужа, в тайне от знакомых и друзей и всех, всех, всех.
Странно, всегда ярко последнее и первое... нет, я помню все наши встречи, могу перебрать их по мгновениям и минутам, но лишь последняя и та далекая первая ночь почему — то ярки и свежи, не сливаясь друг с другом, будто два акта нескончаемой пьесы, перечитываемой в памяти вновь и вновь... И сейчас, в эту странную ночь с неумолкаемой капелью за окном и одиночеством, от которого хочется кричать, я смотрю на девушку с розой на фотографии и будто бы весь устремляюсь в память; такую далекую, такую близкую, будто и не было тех 18 лет, не стерших, не умоливших не на мгновения того, САМОГО ПЕРВОГО!
То было лето, когда я 20-ти летним парнем вернулся из армии. Тот, кто служил, поймет меня и то ощущение свободы и собственной молодости, которыми я был тогда полон! Я читал, смотрел телевизор, встречался с друзьями и наслаждался ласковым долгожданным летом. И с щемящим чувством в душе искал... ту девушку, которую уже давно себе рисовал, вглядывался в проходящих мимо, срывался от волнения на пляже... но подойти так и не смел, оставшись в сущности тем же робким школьником, замкнутым, комплексующим перед девчонками. И сейчас, спустя годы, вдруг понимаю, что если бы встретил тогда девчонку... то не влюбился бы в собственную сестру! Нет, наверное, тогда это было совсем не удивительно — красивая девушка рядом, даже в одной комнате, разделенной лишь шкафом — а я еще не познавший ничего девственник! Ну разве удивительно, что я нашел сестру вдруг повзрослевшей, вдруг так ладно сложенной, изменившейся за два года из худенькой девушки в волнующую 23-х летнюю леди... ? И что скрывать, я невольно стал подглядывать за Таней и
