есть отпуск на Венеру выпадал для марсиан каждый год, а вот на Землю чуть реже, чем раз в два года. Ещё почти трижды в год можно было слетать на Меркурий, а чуть реже, чем в отпуск на Землю, — на Юпитер, но если у тебя нет там родственников, эти планеты не слишком привлекательны в туристическом плане. При наикратчайшем расстоянии и с ускорением в 1 g (создающем на борту корабля гравитацию, равную земной) от одной планеты до другой можно долететь самое большее за неделю (если до Юпитера), считая время, потраченное на торможение.
Так вот, в то время, о котором идёт речь, многие марсиане улетели в очередной отпуск на Венеру, и среди них были и многие сокурсницы Алексиса. Улетела Дзюн, прихватив с собой Кейт (у неё, как у венерианки, была скидка на билеты до Венеры и право предоставить скидку одному человеку), улетела его лучшая подруга Лиз, но сам он остался на Марсе: после предыдущего отпуска на Венеру у него остались не самые приятные воспоминания — достаточно неприятные, чтобы он предпочёл скучать один, а не веселиться с подругами. Из близких друзей Алексиса (которых у него и так было немного) осталась только Сандра, слегка скрашивавшая одиночество альчибианца.
Но тогда Алексис (в мужском теле после прощальной вечеринки, устроенной Дзюн) один прогуливался по городскому парку. На Марсополис опускались сумерки, уже горели фонари, отражавшиеся в зеркальном куполе над головой. Этот купол не позволял любоваться марсианским небом, не выходя из города, но односторонне прозрачное металлостекло днём пропускало лучи тусклого марсианского солнца только под купол, не выпуская их обратно и сохраняя драгоценное тепло, как в парнике. Юноша неспешно гулял по парку, то и дело поднимая голову и глядя на отражение парка в зеркальном металлостекле (на его родном Центавре не было проблем с сохранением тепла, и таких куполов там не было). Его мысли о чём-то своём текли плавно, неспешно... как вдруг он услышал в стороне пронзительный женский визг, тут же чем-то приглушённый, будто кричащей зажимали рот.
До сих пор Алексису никогда не приходилось бросаться на помощь кричащим женщинам. Но если он и сомневался, то лишь полсекунды — отбросив мимолётную мысль «надеюсь, это мне только показалось», он сорвался с места, бегом бросаясь туда, где слышался крик. В сторону от дорожки и дальше от света фонарей, по подстриженной траве — Алексис пролетел метров пятьдесят, не думая о том, что он собирается делать, и, уже слыша грубые мужские голоса, он бегом обогнул какой-то пышный куст... и замер, словно поражённый электрическим током.
В тени высокого кустарника, невидимые со стороны дорожки, но различимые в отражённом зеркальным куполом свете фонарей, четверо парней крепко держали извивавшуюся девушку. Но заставило Алексиса замереть не то, что он был один против четверых, — а то, что почти вся одежда была сорвана с девушки, и двое парней держали её за руки, третий, намотав её волосы на руку, заставлял её сосать его член, а четвёртый остервенело сношал её между ног — и всё это со словами, которые Алексис предпочёл бы не слышать. Алексис слишком, слишком хорошо знал, что произойдёт с ним, если он хотя бы подойдёт ближе, — произойдёт смена пола, и изнасилованных будет уже двое. Страх быть изнасилованным... изнасилованной, вновь пережить то, что Алексис предпочёл бы не переживать никогда, — не давал Алексису сделать шаг вперёд, но он не смог бы простить себя, если бы трусливо сбежал.
Может быть, Алексис стоял так, разрываясь между страхом и стыдом, всего секунду, а может быть, несколько, но грубый окрик одного из парней вернул его в реальность.
— Слышь, ты, б**! Чё те надо?! Вали отсюда нах**!
Вздрогнув, Алексис непроизвольно отступил на шаг назад. Никогда прежде он не ненавидел собственное тело так, как сейчас (хотя ненавидел он его не раз и не два). Но вместе с тем он вдруг почувствовал, что ненавидит этих парней ещё
