Евгеньич!
— Выглядишь эффектно. Более чем. Проходи...
Карина прошла в комнату, храня на лице неописуемую полуулыбку.
— Накормить тебя? Напоить чаем? Не голодная? Тогда сразу и приступим, пока солнышко нас балует...
Он говорил с ней привычным тоном, не зная, как перейти на другой тон, и нужно ли.
— Виктор Евгеньич, а можно...
— Что?
— Посмотреть? На НЕЕ?
— На себя, ты хочешь сказать? — Он полез за картиной. — Это ведь ты... самая неподдельная и взаправдашняя... На, любуйся!
Карина отступила назад. Лицо ее изменилось, и Виктор Евгеньич испытал минуту самого тщеславного счастья в своей жизни.
В кадре она потягивалась, сидя на краю кровати, а на картине — тянулась руками к небу. Тело ее, повернутое вполоборота к зрителю, было выгнуто умопомрачительным изгибом, пойманным так точно, что, казалось, с холста вот-вот слетит вздох. Вместо кровати под ней было облако мерцающих бликов, сверху ее обволакивал вишнево-алый фон с золотым свечением, высветившим в волосах овальный нимб. На лице ее светилась полуулыбка — та самая, бившая невидимым током даже с холста. Картина казалась чудовищно эротичной, но ничуть не развратной: в ней был глубинный эротизм женского естества, каким-то чудом очищенный от налета блядских поз и улыбок, намертво приросших к ню.
— Дааа... — Карина была под впечатлением и не знала, что сказать. — Не... неужели это я?
— Не похожа? — глупо спросил Виктор Евгеньич.
— Не знаю... Вы... очень хорошая картина... Просто супер... А где мне... где я могу... подготовиться?
— Где хочешь, — задрожав, ответил Виктор Евгеньич. — Хоть здесь. Если хочешь, могу отвернуться. Хочешь?
— Хочу. Эээ... а можно в ванную?
— Конечно.
Он искусал все губы, пока она раздевалась. Наконец открылась дверь, послышались шаги — шлепающие, босые...
(«Ааааааа! неужели?... «)
— Я готова.
Голос ее снова звучал октавой ниже. Виктор Евгеньич уставился в пол, но заставил себя поднять глаза...
Она была полностью голой.
— Что мне делать?
— Так, давай-ка вот сюда, — заcуетился Виктор Евгеньич, — вот сюда, к свету, к окошку... садись вот здесь, вот... нет, не так, чуть-чуть грудку выгни вперед... вот...
«Ой-ëй-ëй, как мы стесняемся, можно подумать... или в самом деле?" — думал он, долго и шумно усаживая Карину, и не верил тому, что смотрит на ее соски, упругие, розовые, как его любимые цветы, которые он часто рисовал, но не знал, как называются...
Наконец Карина была усажена, а он сидел за мольбертом и разводил гуашь.
Дело не ладилось. Он понял это в первую минуту работы, когда еще ничего не было сделано. Процесс не стал на рельсы: кисть шла мимо невидимых контуров, а Карина сильно стеснялась (или безупречно играла стеснение): сидела, как на заборе, горбилась, бычила лоб... Кроме того, он быстро понял, что не столько рисует, сколько смотрит на ее пизду, полуприкрытую простыней. Лепестки, видные ему, как на ладони, влажно поблескивали в солнечном луче, и почему-то это интересовало его больше, чем рисование.
Неловкость нарастала, несмотря на попытки заглушить ее показным азартом. Виктор Андреич ругал себя за свой тон, за каждое сказанное слово и за то, какое дерьмо вырисовывалось у него на картоне. Карина стала дергаться, и ему пришлось делать ей замечания...
Внезапно она спросила:
— Виктор Евгеньич, а можно мне в душ? На минутку?
— Можно, конечно, — сказал тот, провожая ее взглядом. По внутренней стороне розового бедра стекали две липкие капли...
Минуту или две он прислушивался к звукам из ванной, затем подкрался к дверям...
Сомнений не было: сквозь шум воды слышался сдавленный стон.
«И что? Как мне войти?», думал он, — и вдруг неожиданно дернул дверь.
Она была незаперта, и Виктор Евгеньич чуть не упал. В облаке пара, дохнувшем на него, розовела мокрая Карина. Стон сразу сорвался на визг, и она отпрянула, — но Виктор Евгеньич все равно успел увидеть, как она корячила коленки, поливая из душа
