кончила одновременно с ним, — но не выдержал и набух в ней невыносимым камнем, и разросся, и лопнул, и излился фонтанами горького кипятка, и рухнул на Карину, и провалился в ее тело, и сгорел от его тепла, от умильной сладости ее кожи, вплавленной в его кожу, и тнулся носом в мокрые волосы, умирая от их запаха...
***
За два дня Виктор Евгеньич позвонил Карине, наверно, раз пятьдесят, и столько же — она ему. Поводы находились самые разные, но ни он, ни она ни слова не говорили о том, что произошло у него дома.
Перед тем, как набрать ее, Виктор Евгеньич всякий раз думал — «а вдруг она занята? вдруг я слишком часто звоню ей?... нет, выжду паузу и позвоню попозже" — и всякий раз либо не хватало терпения, и он хватался за любой повод, шитый белыми нитками, либо Карина сама звонила ему и говорила — «Виктор Евгеньич, извините, я, наверно, уже совсем достала вас... « «Нет-нет, ну что ты такое говоришь" — отвечал тот, и они говорили о чем-нибудь минут пять или семь. Затем все повторялось сначала, и Виктор Евгеньич думал — «как долго не звонит! обиделась? надоело? и почему все время я должен звонить ей? пусть сама звонит! не могу же я быть таким настырным!... « — и снова, снова, снова набирал ее, или бежал к телефону, радуясь, как ребенок, если это была она, и ругаясь, если звонил кто-то другой. «Вот только тебя не хватало», злился он, когда ему звонил какой-нибудь ни в чем не повинный приятель, коллега или родственник...
Ему бешено хотелось видеть ее, но организовать стрелку он не решался (смутно догадываясь, что точно так же не решается она) и считал часы до следующего урока.
Долгожданные занятия прошли тягостно и нелепо. Карина пришла в том самом вишневом платье, накрашенная ярче обычного, но у Виктора Евгеньича не хватило сил что-нибудь сказать ей об этом, и он витийствовал об интегративных тенденциях в современном социуме, советовал, убеждал и поучал, — и все никак не получалось выйти из этого тона, и он кусал губы, чувствуя, как растет дистанция между ним и этой грудастой красавицей, с которой он два дня назад кувыркался в постели, а сейчас она, ослепительная и недоступная, смотрит на него с недоумением, и все из-за его чертовой беспомощности.
Когда урок кончился и она выходила из аудитории, опустив голову, он зажмурился и небрежно бросил:
— Да, ты ведь придешь завтра? Позировать?
Радость, вспыхнувшая на ее лице, не давала ему покоя остаток дня, и он грыз себя за бодрое «пока-пока» и за весь этот дурацкий урок.
Утром, когда он открыл ей дверь, она смотрела на него с такой надеждой, что он сам не понял, как подался навстречу и прижал ее к себе, обхватив за плечи.
— Доброе утро, моя модель, — говорил он ей все тем же шутливым тоном, а она шмыгала носом у него на плече.
Решившись, он поцеловал ее в макушку. Затем — в лоб, в висок, в мокрую щечку, в крылья носа...
Через минуту голая, с ног до головы зацелованная Карина терла глаза, пытаясь спасти макияж, а Виктор Евгеньич дул ей в лепестки пизды и мял ягодицы, как резиновые мячи.
— Может... закроем дверь? — дрожащим голосом спросила она.
— Пойдем, — он обнял ее и повел в комнату. — Пойдем, моя модель. У меня для тебя сюрприз.
Ему еще никогда не было так жутко — даже на защите кандидатской, — но он твердо решил идти до конца.
— Вчера ты немного стеснялась, и сегодня мы посмотрим... один вдохновляющий фильм, — говорил он, внимательно глядя на нее.
Карина играла так, что и сам Станиславский сказал бы «верю».
— Фильм? Какой?
— А вот сейчас и увидим. Только смотреть мы его будем вот так... иди-ка сюда... — он привлек ее к себе и усадил на колени. Карина уселась неуклюже, с зажатой спиной и ногами («вот актриса! будто никогда так не сидела»), Виктор Евгеньич обнял ее за грудь — и клацнул кнопкой.
— Узнаешь? — хрипло спросил он.
— Господи! — ахнула Карина, подавшись вперед.
«Ага! Ага!" — Виктор Евгеньич горько усмехался. Ему было отчаянно жаль
