сотрясала сладострастная дрожь, а из горла рвались один за другим рыки осмелевшего зверя. Он все сильнее овладевал сознанием. Сжав руками парня за плечи, я все яростнее вколачивался меж его ног, уже не контролируя себя, пока тело вновь не забилось в очередном мощном оргазме.
Дождавшись его окончания и не желая покидать сразу столь желанную щель, я поднял парня на грудь и улегся на спину, согнув ноги в коленях и образовав ими подобие спинки, к которому он и прислонился, бледный и взмокший не меньше моего. Какое-то время я отдыхал, прислушиваясь к утихавшему в ходящей ходуном груди набатному стуку сердца, вновь поражаясь силе и остроте наслаждения.
Когда дыхание успокоилось, в душе вновь, но сильнее прежнего возникло щемящее чувство, и я вслушивался в него сквозь гул огня в печи, тихую, лирическую и немного грустную музыку и едва различимый перезвон капели на подоконнике.
Утихший, было, Воробушек потянулся, разведя руки в стороны, зевнул и склонился к столику за водой. Валик его ануса непроизвольно сжался, затем вновь и вновь — уже специально — словно проверяя мой корень на прочность и тот не замедлил отозваться, твердея в жаркой теснине.
Облокотившись локтями на мои колени, парень начал медленно качаться на нем, поигрывая сфинктером. По телу разлилась волна приятной истомы, вновь возрождая желание. Теперь уже он сам нанизывался на ствол, регулируя глубину и скорость проникновения. Движения его постепенно выкачивали из кондома находящуюся там жидкость и она накапливалась вокруг ствола, жемчужно поблескивая в свете пламени. Воробушек увеличивал темп. По его раскрасневшемуся лицу и груди струились ручейки пота, стекаясь ко вновь взведенному корню. Он тяжело дышал и стонал весь во власти сладострастия. Надолго сил птенчику не хватило и тогда я, поддерживая его снизу, уже сам заработал бедрами набирая скорость и распаляясь все больше. Так и пошло: когда уставал я, инициативу перехватывал Воробушек, когда начинал утихать он, активизировался я и тогда он буквально порхал на стволе, размахивая руками, словно крыльями и звонко хохоча.
Не знаю сколько длилось это безумие — четверть часа, час? Время перестало для нас существовать. Была лишь эта испепеляющая, сладострастная гонка, острой бритвой наслаждения вспарывавшая сознание и реальность. Мы пребывали за ее пределами, слившись воедино, создавая свою собственную исполненную любви и желания, страсти и вожделения реальность, прекрасную как вечность и мимолетную, словно летний дождь. Все чувства обострились до предела, тела двигались в унисон, существуя, будто сами по себе, приближая нас к неотвратимой развязке. Мы лоснились от пота. В горле стоял сухой ком. Кровь вскипала в венах, напрягая все мышцы в последних усилиях, а из глоток рвались какие-то дикие животные звуки, когда молнией блеснула в сознании первая самая мощная волна экстаза, пронзившая нас одновременно, после чего тела затрепетали в его волнах, и из воробышкиного стебля хлынули триумфальные брызги!
Этот последний оргазм был и самым мощным. Выхолостив нервы, иссушив тела, поглотив, казалось, последние силы он затих, превратив нас в подобие тряпичных кукол с пустыми глазами, которые, сплетясь в слабых объятиях, на какое-то время просто отключились... Из забытья я очнулся также резко, как и накануне, но теперь от жажды. Прильнув к почти полной бутыли «Фанты» я высосал ее наполовину и лишь тогда пришел в себя окончательно. Часы показывали далеко за полночь. Воздух в комнате был жарким, напоенным запахами спермы и свежего пота. Раскаленная печь продолжала извергать жар. Сна ни в одном глазу. Сознание было исполнено ноющей и щемящей пустотой. Перевернув бокал «Шато», я скрутил в печи огонь, открыл форточку и вновь вернулся к постели. Воробушек разметался во сне среди смятых влажных простыней, хранивших следы наших излияний. Кое-как расправив их, я укрыл его
