усердно. В тусклых ее отблесках виднелся в алькове свернувшийся калачиком Воробышек, плотно закутавшийся в одеяло. Следовало прикрыть забытую форточку, размять и согреть окостеневшие ступни, очистить давно угасшую трубку, набросить халат, чем я и занялся, попутно наведя порядок на столе в ожидании кипятка для нового кофе. Воспоминания неохотно отпускали в реальность, все наплывая одно за другим, вновь и вновь возвращая в минувшие годы. И я вновь предался им, устроившись в кресле у печи, лицом к окну, с новой чашкой кофе и вновь набитой трубкой...
Слышалось как на дворе усилился ветер. Пошел снег. Крупные пушистые снежинки пикировали в окно, кружились в замысловатом танце, то приближаясь, то исчезая во мраке небытия. Танец их завораживал и влек. Снежинки, словно давно забытые лица, выплывали из временных глубин, оживляли воспоминания, и вновь уносились туда где им и надлежит быть — в прошлое. Зима в последних своих усилиях, пользуясь ночным временем решила, пусть ненадолго, взять реванш и похозяйничать в спящем городе, невольно возвращая меня к армейской жизни.
(Уж даже и писать о ней, было начал. И описал многое. Но тема эта слишком объемна для данного изложения и я решил посвятить ей отдельное сочинение в данном случае не слишком удаляясь от главной темы).
Почему армия? Пожалуй самые светлые воспоминания связаны с моей крымской, десантной службой в армии, немало удивившей почти полным отсутствием дедовщины. Армии в которой благодаря специфике войск превалировали какие-то особые, почти братские отношения между служивыми, очень живо напоминающие мне настоящую мужскую дружбу с отцом. Армии с бесконечными «физо» и ВСК, учениями, прыжками, многокилометровыми марш-бросками, строевой и нарядами. С постоянным голодом и постылой программой «Время». Армии находившейся вблизи северо-крымского — тогда гадюшного и грязного городишки, который прежде я столько раз миновал в своих вояжах на море, совершенно не замечая.
Тут я впервые не ощущал себя переростком, ибо в части нашей со всего необъятного Союза были собраны примерно такие же ребята, отличавшиеся лишь своей национальной принадлежностью, ростом, типом и пропорциональностью фигур. Единственным, что отличало меня от остальных с первых же месяцев службы, был мой неординарный корень, как и у всех вываливавшийся по утрам из прорези кальсон (имевших пуговку лишь на поясе) в дубовом стояке, кого-то восхищавший, кого-то смущавший, но всем служивший источником добродушных шуток и подтруниваний. Соперничавший по своим габаритам лишь с мужской гордостью несколько более компактного одногодки — осетина.
Армия по большому счету стала мне школой жизни, как бы напыщенно это не звучало, закалив физически и морально, приучив к самодисциплине и порядку. Именно в ней я впервые столкнулся непосредственно с таким понятием как «долг», лучше узнал свои позитивные стороны и нивелировал слишком выпирающее мальчишеское Эго, понял важность и ценность умения вести себя с другими по-человечески.
Трудности армии как ничто иное быстро вскрывают присущую некоторым гнилость души, ее низость и мелочность. Но они же сближают, роднят парней, давая возможность легче переносить кажущуюся или явную несправедливость, с усмешкой мириться со всей ограниченностью и примитивностью солдатской службы, рождая в душе чувства сопричастности и ответственности за свои поступки.
И, как это не странно, запретная солдатская близость в подобной атмосфере уже не казалась чем-то таким уж страшным и порочным. И нерастраченная сексуальность, столь мощная, не взирая ни на какие голод и физические нагрузки, находила свое проявления в несколько слишком крепких дружеских объятиях; в тесных сплетениях тел во время борьбы на физо, когда явственно чувствовалась горячая взаимно ощущаемая твердость в паху; и в крепких хмельных поцелуях; и даже во взаимной
