о нём правду не скупясь в выражениях, не стало чем-то новым — лишь напомнило, как жестока бывает жизнь к нежеланным детям.
— Вы хотите, чтобы я огрызался? — Рэми заставил свой голос прозвучать почти безразлично, но сорвавшаяся в самом конце интонация выдала его с потрохами — раб скорее бы вскрыл себе брюхо мачете, чем стал выполнять пожелания Энрике добровольно.
— Я хочу, чтобы ты самим собой побыл хоть немного, — брезгливость в этих словах только увеличила пропасть между ними, но Энрике не умел разговаривать с рабами иначе. Хотя с Рэми иногда хотелось быть другим — добрым, беззащитным, мягким. — Я тебе противен, да? — хозяин отпустил раба и повёл плечом, разминая ноющие от напряжения мышцы — похоже, потянул их, когда закидывал ноги брата себе на плечи. — Тебе полагается любить своего хозяина. Любой раб на твоём месте был бы счастлив. Будь ты свободным, наверное, я бы по уши влюбился.
В чёрных глазах Рэми появилось затравленное, почти забитое выражение, и он отвёл взгляд, не желая, чтобы Энрике прочитал по нему слишком многое. Хозяин опять упражнялся в стрельбе, но Рэми не хотел быть мишенью.
— Сомневаюсь, что понравлюсь вам самим собой, — опустив все остальные вопросы и предположения, не слишком вежливо и резко произнёс раб. Будь у него свобода, он бы не задумываясь, уехал отсюда куда угодно, потому, что эта земля не принесла ему ничего, кроме боли. Бросать было нечего, а Рэми действительно хотел начать всё заново — с чистого, и непременно счастливого листа. Наивность чернокожего могла рассмешить кого угодно, а потому раб не говорил о своих мечтах никому — он не хотел, чтобы их вместе с ним втоптали в грязь.
— Зря, — просто заявил брат. — Ты мне впервые самим собой и понравился, помнишь? Думаешь, я не замечал, как ты смотрел на моего отца, когда мы с ним гуляли по саду? Ты завидовал и злился, Рэм. Мне иногда даже начинало казаться, что ты имеешь на это право, как свободный. Будь ты покорным послушным и безмозглым, я бы на тебя не положил глаз. В нашу первую ночь ты чуть ли не кусался... Смешно вспомнить, но даже пришлось других рабов позвать, чтобы связали тебя. С тех пор три года прошло. Ты стал смирным.
— Вам не по вкусу? — усмехнулся Рэми в сторону. — Странно, мне казалось, что главное для вас: лишь бы ноги раздвигали, а на всё остальное наплевать. Или вам понравилось, что все видели то, как вы меня насиловали и теперь хочется повторить?
Энрике нахмурился, но подступивший гнев постарался не выпустить из-под контроля.
— Не понял ещё? Ты мне нравился. Тогда, потом, сейчас... Рэм, — Энрике склонился к плечу брата и слегка коснулся губами солёной кожи, — ну полюби меня, а? Давай попробуем. Я безумно хочу тебя...
— Я не буду выполнять ваши капризы, хозяин, — нарочито вежливо произнёс раб, озлобленно взглянув в синие глаза и уклоняясь от странного нежного прикосновения. — После них у меня обычно зверски болит задний проход, а завтра мне, в отличии от вас, рано вставать и работать весь день.
— На работу можешь не ходить, — понимая, что ему отказывают, Энрике попытался подкупить брата. Ради достижения цели он был готов очень на многое. — Одно твоё слово, и мы вместе поедем в Европу. Ты ни в чём не будешь нуждаться, Рэм... Рэм, — хозяин погладил мулата по прямым волосам и предпринял вторую попытку: поцеловать его.
Следы от верёвок, что в скором времени грозили перерасти в синяки, нещадно болели, но это не уменьшило желания Рэми что было силы врезать по смазливой физиономии хозяина, разбив лицо в кровь. Гнев давно застил глаза, и мулат вскочил с измятой постели, с отвращением глядя на того, кто сулил все блага мира в обмен на почти душу любого раба — свободу.
— Я лучше спину год не буду разгибать, чем лягу с тобой добровольно! — руки Рэми сжались в кулаки, пытаясь сдержать льющийся наружу — словно грязный поток, гнев. — Ты что, думаешь меня можно купить ласковыми словами, да
