глаза, заговорила быстро и вяло, как под каким-то гипнозом, и что-то ответно гипнотическое было в том, чтобы ... смотреть, как ее грудь под расстегнутой синей формой быстро, невпопад ритму их сплетенных ног поднимается и опускается. — Ну вот сегодня. Они же послушные такие. Физра — это ж доминирование. Согнали их в одну каморку, а они там суетятся, стягивают с себя всё, пытаются в лифчиках-трусиках делать независимый вид, потом бегают, прыгают за каким-то хером через эту бандуру, их отпускают, обратно лифчики-трусики... Я не знаю, что я с ними хочу. Я хочу себе таких. Такие живые куклы, для которых охуенно важно, что ты с ними играешь.
Какой другой взгляд на ту же раздевалку. Как я правильно выбрала.
— Найдется что с ними делать. Мы спустимся с гор и медленно покроем все стадо.
— Бля, девочка Аня. — Теряха запрокинула голову, отставила руки назад и стала толкать бедрами сильнее. — Трется пиздой и рассказывает анекдоты. Оставь себе прыщи, они делают тебя личностью.
— Блядевочка Аня. — Анекдоты и каламбуры; этот как будто опоздал на общее собрание. — Я не очень охуела тем же ртом тебя в шею целовать? Вот, прошу разрешения.
Могла бы совсем охуеть и не в шею, но зачем убеждаться в том, что Теряха целоваться не умеет. И вообще это коварство, учитывая, что будет дальше.
— Ань, если ты это сделаешь еще и молча, я... бля, придумай от меня себе хороших слов, короче.
Где в шею, там и в грудь. От половозрелой особи слышу. Синее физкультурное, пожалуй, нафиг. Ой, Теряхины плечики — лесбиянство почище ее животика. Только вот на полном скаку, как выяснилось, не особенно-то понежничаешь. Вообще заниматься этой косоугольной, кобыльей любовью оказалось на первый раз сложнее, чем Анюта себе представляла, но когда она оторвалась наконец от Теряхиных заостренных сосков и стала опять жать снизу, Теряха уже как будто пообвыклась и начала возвращать себе свое обычное главенство. Теперь казалось, будто это и не сама Анюта затеяла, а начавшееся с того шлепка по трусикам теперь достигает горячего, мокрого, пульсирующего финала. Анюта прилегла на локти, — едва хватало места, волосы свесились с края стола вниз, но так стало гораздо удобнее; можно было совсем раздвинуть ноги и уже ни за что не отвечать. Теряха опять забралась как-то верхом, чуть ли не подскакивала, — Анюта не только пугалась собственных слишком громких стонов, но и опасалась, что останутся синяки. Непотребнейшее хлюпанье женского о женское, мохнатому о голенькое, и с какой-то словно щенячьей радостью трясшиеся Теряхины груди — все это совершенно порнографически противоречило ее изящной фигуре и сладко-томному выражению на лице, делавшему ее красивее.
Мы две миловидные, остроумные и смелые девчонки; мы грязно ебемся, немного вспотели и все еще друг друга ненавидим; у одной из нас прыщи, а у другой комплексы, но вместе мы почему-то так охуительны, что даже жалко прятаться. Такова, как говорил кто-то, реальность ситуации.
И теперь, когда не беспокоило больше то, как неуклюже девочка Аня, при ее-то коварных замыслах, трется пиздой (киской!!), она радовалась, что у Теряхи — после той судороги в ступне, после этого оргазма от одного сидения на Анютином личике — впервые за вечер что-то даже получается. И Анюта поймала ту мысль, ту нужную картинку внутри, с которой любой секс становился обещанием того самого-самого, что когда-нибудь у нее случится с мужчиной мечты, после чего уже спокойно можно будет рожать детей, варить борщ, ругаться из-за штор и заводить любовников, просто чтоб были. И иногда любовниц.
Она думала о том, что здесь и сейчас, на этом столе, на ней, начинает у Теряхи появляться та приятная женская ловкость во владении собственным телом, которой Анюта могла уже, нарываясь на «шлюху», похвастаться — и все правильные, уверенные, греховно-гладкие движения бедер, которые Теряха в жизни совершит, на девочке ли, под мальчиком, об
