расторопничать — достала какой-то флакон из рюкзака и набрызгала на свои физкультурные штаны. Запахло горьковатой больничной чистотой. Елки-палки, она этим собирается протирать федоренковский стол — да, мы на него текли как ... совсем охуевшие, но... но елки-палки. Над ней же издеваться когда-нибудь будут хуже, чем... Впрочем, какой-нибудь профессор, умный и ебанутый по-федоренковски, непременно похвалит. И этого будет достаточно.
Хватит. Своих прыщей достаточно, чтобы еще за тебя переживать. Можно подождать до улицы — но мало ли, будет еще сцена на людях. А тут как раз в тему.
— Блин! — воскликнула Анюта, для порядка тоже полуодевшись, и картинно схватилась за голову. — Что ж мы сделали.
— Что, теперь вдруг в тебе проснулись традиционные эти самые? — отозвалась натиравшая стол Теряха, не поднимая головы.
— Да нет. Мозги проснулись. Я реально не думала об этом как о сексе, протупила, а мне в последний раз сказали как-то ни то ни се...
Теряха повернулась. Насторожилась.
— Я ж это... — продолжала Анюта, — ну, может, оно и не передается так, не знаю, я не врач. Хотя фигня — конечно, передается. Ну, будешь зато знать, как со шлюшками всякими связываться.
Анюта гордилась собой. Все это время ей удавалось мысль о простой женской мести отложить в сторону, всецело предаться удовольствию, обожать Теряху и отдавать себя ей совершенно искренне, и если все сложится — не в последний раз, это во-первых. Ничто из этого не заставило ее передумать, простить окончательно — это во-вторых.
И как она угадала, что Теряха не будет в ярости. Бледная будет Теряха, с таким лицом, будто сейчас ее прямо из кабинета поведут расстреливать; вытащит из рюкзака пачку сигарет (пугающую ИМПОТЕНЦИЕЙ, что было как-то особенно колоритно), повертит в руках и положит все-таки обратно, а потом сядет как есть, в лифчике и джинсах, на край первой парты и скажет:
— Ты хоть представляешь, что мне придется вытерпеть?
— Ничего такого, чего мне не пришлось. И ничего, живая.
— Ага, блядь, ничего, — сказала Теряха, обхватывая себя за плечи. — У мамы двоюродная сестра в КВД работает. Это будет незабываемо — объяснять собственной тете, как тебя наградили, не сорвав целку. Ладно, без паники. Может, сама как-нибудь. Скажешь хоть, что я от тебя подцепила?
Елки-палки. Анюта давно поняла, разумеется, но когда слышишь от нее самой, все равно что-то неощутимо меняется, и смотришь слегка по-другому.
Вот и все, один-один, подумала Анюта — и вся нервозность улетучилась, и стало совсем хорошо. Причем один-один в мою пользу. Одно дело — повестись на что-то заумное, особенно когда чьим-то знаниям доверяешь, а у самой беда, другое дело — купиться на такую чушь, и вдобавок потому, что об Анюте была с ходу готова поверить в такую чушь.
— Кискотин, — сказала она, победоносно лыбясь.
— Что?
— Кискотин ты подцепила. Ну или кискород, не знаю, я не врач. Это по-любому не лечится. Короче, теперь у тебя никакая не пизда, а тоже киска, и я ее всегда буду так называть, как бы тебя от этого ни корежило.
Теряха подошла ближе. Анюта героически продолжала лыбиться, готовясь получить самую большую пощечину из всех, самую большую в жизни, самую большую в мире, — или сразу кулаком, и не так, как сама, а по-настоящему; но Теряха только махнула рукой: «Не смешно. Хотя нет, смешно. Ха-ха», — и вжикнула молнией на синем, которое при Анютином размере груди оказалось еще теснее.
— Ну или буду, пока не побреешь, — добавила Анюта примирительно.
Что-то еще надо было не забыть убрать... а, пофиг. Уж по крайней мере тут на Теряхину тщательность можно положиться.
*
Осторожный Евгений Витальевич — ни на минуту не питавший иллюзии, будто двум старшеклассницам с их трогательными экспериментами можно сколько-нибудь доверять, что касается заметания следов и устранения последствий — на следующий день пришел в школу рано, очень рано, невыспавшийся и
