собственную руку под мечты о чем-то уже хорошо знакомом ей, — будут восходить, прослеживаться назад к тому, что она делает прямо сейчас. Еще скорее злобно, чем похотливо — но что-то уже пробивается, как-то девочка Ира уже немного развращена, и было бы неплохо отпустить ее в Москву умеющей что-то большее, чем...
Чем хватать за грудь, видя, что ты кончаешь. Больно, сука, хватать, сука, сука завравшаяся беспомощная, влюблюсь — все равно буду ненавидеть. Каждая помойная кошка тоже богиня, если присмотреться. Нахрена, сука, я тогда присмотрелась? Я же почти боюсь делать то, что сейчас должна буду. Еще уйдешь.
Теряха, верная себе, продолжала грубо надавливать бедрами, не обращая никакого внимания на то, что Анюта пыталась отдышаться, вяло тянулась обнять, немного морщилась — уже слишком много ощущений, хочу на ручки, прежде чем за всё тебе отомщу.
— Ир, отпусти, я щас сдохну, — попросила Анюта страстным голосом.
— Твой был каприз. Ладно, иди три сиськами доску, — сказала Теряха, слезая.
Это уже не казалось Анюте стремным извратом после откровений о раздевалке и живых куклах. Даже стало понятно, как она это видит: раз Анюта прыгала через козла, как в хлам удоминированная древняя кретинка, то теперь и для Теряхи должна сделать что-нибудь тупое и телесное. Логика из разряда «надела мини-юбку — спровоцировала», но ладно, сейчас это правильно подействует, надо перестать нервничать и немного разозлиться. Все хорошо придумано. Все правильно сделано. Осталась легкая часть.
Как-то даже неприятнее самого процесса оказалось то, что с доски ничего особенно не стиралось — почерк мистера Федоренко только бледнел, оседая на примятой груди меловой пылью. Теряха пристроилась сзади, притянула к себе Анютины бедра (тереть стало еще неудобнее) и мокро-мохнато чесалась о ягодицу, отчего и Анютино желание, потихоньку бледневшее, как эти английские слова на доске, стало опять подбираться.
— Мешаешь, — певуче-привередливо сказала Анюта.
— Нравишься, — холодно мурлыкнула Теряха,
— Поцелуй, — сказала Анюта, хмыкнув.
— Умойся.
Гигиена forever. У раковины с холодной водой, где смачивали тряпку для доски, пришлось встать в совсем приглашающей позе, и Теряха, опять возникшая сзади, дочесалась наконец до своего второго оргазма, кружа бедрами и задевая иногда нежное. Анюта старалась не обращать внимания, смыла холодной водой с лица Теряхино предыдущее, фыркая и вздрагивая, прополоскала рот («астартиновая шлюха» — как давно это было, будто прошлой осенью). Надо бы и грудь отмыть от английских слов, но холодной что-то не тянет. Теряха на этот раз не стала ее ни за что хватать, даже не шлепнула потом по заднице (может быть, она и это считает «тупым мещанством»); кажется, она тоже на самом деле пресытилась, а это у нее что-то вроде курильщицкой жадности: всё до конца, до фильтра, зажигая один оргазм от другого. Жизнь ты прогуливаешь, а не физру.
С какой-то прытью, отдающей смущением, Теряха оказалась уже в джинсах и лифчике, пока Анюта стояла у вороха своей одежды на парте, неуверенная, к чему приступать.
— Трусы хоть надень, — сказала Теряха. — Для романтики. И вот еще надень, чего мелом пачкаться, — она бросила Анюте свой синий физкультурный верх. — Мне уже не понадобится.
— Совсем никогда? А зачеты?
— А, да. Ну хули, приду в бикини.
Синее было маловато, и Анюта застегнула молнию только до середины. Она была очень осторожна. Вышло ласково, длинными движениями, словно они до этого долго, робко держались за ручки на скамеечке. Надеюсь, она хоть это раньше делала, подумала Анюта, потому что такого даже Теряха не заслужила — холодным языком, с как бы полустертым привкусом ее самой, когда первый поцелуй у всех, наверно, совсем не то, что представлялось.
— Придумала от меня хорошие слова? — прошептала Теряха.
— Н-не-а.
— Я тогда еще подумаю. — Теряха выскользнула из объятий и опять принялась