писюн снова каменеет. Какое-то время он тыкался им в Лину. «Интересно, можно так — чтобы Лина сверху?», думал он — и почувствовал, как писюн его сам собой уходит в масляную глубину... — Ааааах! — Лина оторвалась от его лица, глядя на Витьку расширенными, совершенно сумасшедшими глазами, — но Витька притянул ее обратно и впился в нее губами.Лина со стоном поддалась, — а Витька сладостно толкал ее снизу и тонул в ее волосах, обсохших на солнышке и щекотавших Витьку, как тополиный пух. «Осторожней, осторожней», шептала она, выгибаясь от боли и сладости в паху, и целовала Витьку, и улыбалась ему сквозь слезы, ворочаясь на его писюне, как бабочка на булавке...***Вечером, когда все легли спать, Лина пробралась к Витьке.Они ласкались в лунном луче, распаляясь с каждой секундой, и вскоре Лина со стоном обмякла под требовательными Витькиными губами и пальцами, терзающими ее тайный уголок. — Какое блаженство, Вить! — хрипела она. — Я понимаю, почему великие любовники умирали за свою любовь. Я бы тоже умерла за одну только минуту такой любви...Волосы ее снова стали светиться, и Витька сказал ее: — Я понял: ты как батарейка — впитываешь лунную энергию, и потом расходуешь ее на колдовство. Да уж — не объяснение, а прямо торжество разума и науки!.. — Точно! — смеялась Лина вместе с ним, а потом посерьезнела: — Если честно, то я не знаю, что и как... Иногда мне страшно... Во сне меня часто зовут туда. — Куда? — ТУДА. Я не могу объяснить... — На Луну? — Нет. Не на обычную Луну, конечно. Которая спутник Земли... Давай не будем сейчас об этом, ладно? — Ладно. Сейчас — давай летать! — Летать? Не знаю... Вить, я боюсь. — Чего «боюсь»? Вчера ведь все получилось! Давай, Лин! — упрашивал ее Витька, и она сдалась. Глазки ее горели: искушение было слишком велико.Как и вчера, они поднялись к окну и вылетели на улицу, купаясь в лунном луче; как и вчера, Витька кричал от ужаса и восторга — Лина сказала, что их никто не услышит, и можно не стесняться, — и они носились над спящей дачей, пьяные друг другом и небывалостью своего полета.Луна топила их в ртутном мареве и втекала в них, набухала внутри, конденсировалась сладкими леденящими каплями — и Витька с Линой танцевали от возбуждения и холодной щекотки в телах. Они смеялись и извивались в воздухе, как рыбы в воде; возбуждение нарастало, и они все крепче припадали друг к другу, оставляя круглые засосы на коже.Их языки горели от серебристой соли их тел. Соски Лины набухли и рвались от щекотки, и по ногам ее текли капли патоки, которые Витька слизывал, как теленок. Игра в невесомости давала абсолютную свободу ласк, — лунные любовники уже почти освоились с ней, и им казалось, что они ласкают друг друга со всех сторон одновременно. В сердцах у них было холодно и сладко, как в тайном сне. Невесомость пронизывала их, размывала изнутри, и это было страшно и блаженно, и хотелось раствориться в ней, как в сгустке холодной ртути...Они выли и задыхались, и Витька уже бодал писюном Линин пах, масляный от любви. — Витя, нет... Давай вернемся... — бормотала Лина, не в силах оторваться от него. — Зачем? Ты что? — Витька сжимал Лину крепче, припадал к ее рту, не давая ей говорить, и вталкивался в ее клейкую щель. — Ааа... Ааааа... — стонала Лина, танцуя бедрами. Ножки ее обхватили Витьку, каменный писюн распер ее до самого нутра — и их тела слепились плотно, как только возможно.Секс поглотил их без остатка. Их бедра, слепленные в ком, двигались слаженно, плавно, как единый организм. Тела, не имевшие веса, оплетали друг друга, вились и гнулись вопреки всем законам физики и анатомии; Лина обвивала Витьку вьюнком, облепляла его своими жадными губами, а Витька чувствовал, как его кол прорастает в Лине — и пускает сладкие корни там, во влажной глубине...Он пульсировал в ней, обняв ее и
