таял в щекочущем океане, взрывался и изливался буйным соком, и после этого чувствовал себя белым листом бумаги, чистым, легким и молодым. Время от времени Лина давала о себе знать ветром, вздымавшим занавеску во время его оргазма, или телевизором, кричавшим из-за стены «я люблю тебя», или чем-то еще...Хуже всего дело обстояло с ассоциациями. Витькина фантазия требовала впечатлений, а Лина и безумные ночи с ней давно превратились в священный уголок его памяти, драгоценный, но давно утративший сексуальную силу. Ничего не поделаешь — приходилось пользоваться свежими впечатлениями, и Витька все чаще представлял во время самоублажения не Лину, а знакомых девушек. Он мысленно извинялся перед ней, говоря, что это лучше, чем трахать их вживую.Чем дальше — тем больше он позволял себе в своих фантазиях. Мысленно он уже переспал со всеми красавицами курса, перещупал их груди, перецеловал их бутончики... Чаще всего он останавливался на одной из них — брюнетке с тонким нервным ртом и глазами, большими и беспокойными, как черные огоньки.Ее звали Дина. Если другие девушки были не прочь развлечься с ним, то Дина была по уши в него влюблена. Это было очевидно всем, и Витьке тоже, хоть он старательно делал вид, что ничего не замечает.Дина была красива диковатой сумрачной красотой. Ее кошачье тело налилось такой пластикой, упругостью и черт знает чем еще, что у Витьки саднило внутри. Хотелось оборвать с нее одежду прямо в коридоре, хотелось сунуть в нее член, утопить его в гибком теле — и трахать, трахать ее до посинения, и залить спермой до ушей...Где бы не появлялась Дина — в ее терпкой женственности было что-то неловкое, полузапретное, будто она была голой, — хоть она всегда одевалась и вела себя сдержанно, даже слишком. Ее взгляды пронизывали Витьку такой страстью, что он физически ощущал их, как ветер или струи тока. Ему было от этого и сладко, и неловко. Он все собирался поговорить с ней, но не знал, что сказать ей, и откладывал разговор «на позавчера».Однажды на вечеринке он вышел на лестничную клетку — и очутился наедине с Диной.Было это весной. Оба они немного выпили, оба были пьяны апрелем и песнями Эдит Пиаф... Витька не знал, как это получилось, — но опомнился он уже тогда, когда его губы слепились с Диниными губами, а руки ползли по голым плечам, стягивая тряпки прочь.На улице собиралась гроза. Порывы весеннего ветра, горько-сладкого от цветущих яблонь, обдавали их влагой, проникали под кожу, холодили нутро... Витька лихорадочно раздевал Дину, дрожащую на ветру. Сумрачная, пьянящая прелесть ее тела, губ, грудей зудела в Витькином теле, драла в паху — и он кусал от нетерпения Динины соски, большие, вздыбленные кверху и набухшие, как вишни. Мысли о Лине мигали где-то на задворках сознания, как телевизор, который никто не смотрит.Сбросив с Дины все до тряпочки, он вывалил член и, задыхаясь от телесного голода, всосался губами в ее дрожащий рот...И в этот момент на них рухнула Вселенная.Витьке показалось, что ему забили в макушку огромный ржавый гвоздь, а глаза выжгли огнем. Дина взвизгнула, и Витька ухватился за нее, чтобы не упасть.Где-то зазвенели осколки выбитых окон..... . За окном пылало дерево, подожженное молнией. Гроза накрыла город; гремели новые и новые раскаты, оглушительные, хоть и не такие жуткие, как первый.Витька снова повернулся к стонущей Дине, шепнул «не бойся», дрогнул от пронзительной прелести ее грудей, ее испуганных сверкающих глаз, прижал ее к себе, уперся членом в горячие складки...И застыл. Взгляд его пересекся с темным Дининым взглядом... и Витька отступил, натягивая брюки обратно.Витька хотел ее, хотел зверски, как жеребец, — но... Но он лихорадочно одевался — и, бормоча невнятные извинения, опрометью бросился вниз по лестнице.Сверху слышались крики брошенной Дины, — но Витька несся вниз прыжками через три ступеньки, выскочил под проливной
